THIS MATERIAL (INFORMATION) IS PRODUCED, DISTRIBUTED AND (OR) SENT BY THE FOREIGN AGENT “CREW AGAINST TORTURE” OR REFERS TO THE ACTIVITIES OF THE FOREIGN AGENT “CREW AGAINST TORTURE” | 18+
permitted – prohibited
a study of state violence in Russia
and the public's perception of it
authors
Maria Bunina, Maria Vasilevskaya, Daria Rud, Anna Maria
Filippova, Yuri Shubin, Daria Sh.
Illustrations by Asya Kiseleva
Visualization by Lyubov Zakharova
special thanks to
Людям, пережившим недозволенное обращение со стороны государства, которые доверили нам свои истории.
«Команде против пыток» за помощь с поиском респондентов, юридические консультации и конструктивную критику.
Координаторам и волонтерам за помощь с расшифровками интервью: А. Аминову А. Краевой Айя Ямалутдиновой Александру Д. Алине Щукиной Алисе Донниковой Анастасии Анастасии Вышневецкой Анастасии Г. Анастасии Коробковой Анастасии Куршевой Анастасии Максимовой Анастасии Неклюдовой Анастасии Николаевой Анастасии Рыбниковой Анастасии С. Анне Вдовиной Анне Никитиной Ане К. Ане Щетниковой Ассе Бисмют Асе С. Варваре Даниловой Варваре Дикой Васе Еленкину Веронике Каменцевой Войовнича Вербе Д. А. Кондратьевой Дарии Максимовой Дарье Ивченко Диане Гулиной Дэри В. Евгению Петрову Евгении Ефимовой Екатерине Лесных Екатерине Пахомовой Елене Овчинниковой Елизавете Вергель Елизавете Гавриловой Ивану Ивану Иванову Карине С. Кате Логиновой Кристине Савельевой Ксении Спиридоновой Лизе Смирновой Лиле Лине Челышевой Маргарите Тащиан Марине Алиевой Марине Гагариной Марии Беккер Михаилу Ат_ву Насте Рыбниковой Наталье Царюновой Наташе Рекичинской Нине Тимаковой Ольге Лариной Ольге Софт Оле Зима Полине Щеблановой Светлане Федоровой Софии Крыловой Т. Усевич Табуретке Татьяне М. Татьяне Шохман Ульяне Эдите С. Юле Антроповой Юле Тихоновой Яне Anastasiia Kooklin Elmatava Liuba Samylova И еще 32 волонтерам, пожелавшим остаться анонимными.
Экспертам и активистам, которые согласились побеседовать с нами и делились контактами: Петру Хромову; Альбине Мударисовой; Адаму Торосяну; Георгию Иванову; Леониду Агафонову; Анне Коцаревой; Светлане Яблонской; Наталье Верховой; Сергею Шунину; Алексею Федярову; Дмитрию Чичерину; Марине Литвинович; Роману Веретенникову; Сергею Романову; Илья Платонову; Анне Богатыревой; Федору Богатыреву. И еще 11 экспертам, пожелавшим остаться анонимными.
how to read this text
Here is the text of a study conducted in the summer of 2022. There are several dozen pages ahead. Let us briefly present the main parts.
In the introduction, we discussed what we understand by state violence and examined the global and Russian context in which it occurs. Here, we also discussed the research methods used, the data on which we based our conclusions, and how we analyzed them.
The main part, «Research Results,» is divided into five chapters. All chapters contain analysis, quotes from interviews, and materials obtained during online observations. The text also features a «through-story» — the story of Plato, one of our interviewees who survived torture. Excerpts from his story, highlighted in inserts, illustrate various aspects discussed in each chapter. Here and throughout the text, pseudonyms are used instead of the real names of the interviewees.
The first chapter, «A Person’s Journey Through the Law Enforcement System,» describes the circumstances that typically lead to a person being subjected to violence and torture, and how they cope with it.
In this chapter, we describe the stages of contact with the law enforcement system and the reasons for the use of violence and torture, as well as what can happen to a person at these moments. Here, we also provide an analysis of personal characteristics that increase the risk of a person being subjected to violence by the law enforcement system. These characteristics—which we call vulnerabilities—include age, nationality, previous experience with the police, and many others. We also highlight specific life situations («invisible problems») that make interaction with the law enforcement system particularly difficult.
The second chapter, «Neighbors in a Total Institution,» discusses how law enforcement officers and those under their control coexist in the same space. Here, we draw on the concept of a total institution, i. e., an organization closed off from interaction with the outside world, with a clear distribution of roles and a strict routine. We show how this common framework, distinguishing between the roles of supervisors (law enforcement officers) and those under supervision (prisoners, sometimes also detainees), shapes the interaction between those who live within it and what this leads to in practice. The total institution and its harsh conditions become common to both law enforcement officers and prisoners, leaving their mark—often permanently—on both. We demonstrate that people of relatively low socioeconomic status are more likely to be involved in the functioning of the total institution of the law enforcement system in Russia in any role, and therefore the culture of material deprivation, which intensifies within the walls of such an institution, is not only a source of problems but also a possible basis for interaction and mutual understanding. Common conditions and similar characteristics make law enforcement officers and prisoners not only opponents but also neighbors in the torture chamber, adding additional meaning to their relationship.
The third chapter, «Agency,» describes what helps and what hinders a person who has encountered the law enforcement system. To this end, we use the concept of agency, which we define as a person’s ability and willingness to actively participate in shaping their own destiny. In this study, we believe that both the sources of agency and the obstacles to its emergence in a person can be either internal or external. In particular, we examine how agency changes depending on financial status and the availability of support networks, how seeking help, belief in one’s innocence, threats, bureaucratic red tape, the consequences of «routing» a person to a less or more favorable environment within the penitentiary system, and other factors work.
The fourth chapter, «To be continued,» describes the consequences of state violence. We show how the current state of the Russian law enforcement system reinforces existing inequalities in society. When a person goes through the law enforcement system, and even more so when they experience state violence, everything that comes into contact with them weakens: their health and financial situation deteriorate, and their loved ones and defenders suffer. The self-perception and moral compass of all direct and indirect participants in situations of violence and torture, including observers, change. This creates a spiral of involvement in violence, as vulnerabilities (described in the first chapter) are reinforced and increase the likelihood of recurrence.
The last chapter, entitled «Permissible and impermissible: how people talk about it,» describes the range of people’s perceptions of violence and torture, their attitudes toward them, and arguments about the justice or injustice of what is happening. We identify several systems of arguments that are found in statements justifying or condemning violence. For example, one such system—the "world of mental health«—explains the actions of law enforcement officers and detainees by a lack of control and self-restraint. Another example is the «world of legalism,» which refers to existing laws to judge the fairness of violence. By illustrating the differences between these worlds, we show that the area of greatest agreement today is the patriarchal world, which appeals to the need to ensure the safety of citizens. In conclusion, we note the demand for the real application of arguments from the field of ethics and interpersonal communication on an equal footing in situations of confrontation with violence and the formation of judgments about it.
The Annex contains the «technical» part—the program, interview guides, and other details of the research component of the project.
introduction
about state violence
We may say that ideas of tolerance regarding violence in society are gradually changing. Step by step, encroachments on a person relating to torture or other forms of cruel, inhuman or degrading treatment or punishment is perceived as absolutely unacceptable. Thus in many countries, we may observe a significant decrease in the number of murders over the past 30 years. (1) This trend towards humanization is also true for state violence (that is, violence carried out by law enforcement officers or violence related to the detention conditions). The authorities of a number of countries have long abandoned public executions in city squares and transferred the execution of punishment to special facilities. The state fight against crime shifted the emphasis from the need to inspire horror of cruel corporal punishment to the idea of the inevitability of responsibility. (2)
Therefore by the end of the twentieth century, advanced thinkers believed that state violence — at least corporal punishment — should have disappeared.
Nevertheless, the data proves that today states continue to use torture. For instance, according to Amnesty International data, this problem exists in most states, UN members, who have signed the Convention against Torture. Torture is not a vestige of the Middle Ages, it still exists. It appeared that modern developed states employ torture not by chance, but systematically, and each country develops its own tools. (3)
Today, a new round of public discussion about the limits of what is permissible in the use of force by the state can be observed in many societies. The use of force against «pariahs» — rioters, enemies, terrorists, that is, «others» who are distant from us — causes ambiguous reactions and active discussions. Thus, in the United States, the topic of torture was actualized in connection with the 9/11 attacks and the measures (4) that followed, and before that, discussions arose, for
example, at the end of colonial regimes in the mid-twentieth century. (5)
In Russia, the discussion with regard to the problems of state violence and torture is also gaining momentum in the public field. For example, the public conversation was inspired by the publication in 2021 of photo and video materials related to torture in the Federal Penitentiary Service facilities. According to a Levada Center survey, 25% of respondents got into conflicts with police officers, 10% faced torture. We also observe growing interest in the topic of the police and the Federal Penitentiary Service. (6)
To some extent, the Russian authorities are responding to this interest. Thus, prosecutors acknowledge many of the revealed cases of torture as real and point to their mass character. In addition, in 2022, a bill was adopted to toughen penalties for torture committed by government officials (although experts criticize this bill). However, it is unlikely that the problem is being solved, at least at the system level. For example, the voices of people who had suffered from state violence and those who are ready to discuss this topic are rarely heard. Access to many media covering the situation in the police and the Federal Penitentiary Service is difficult. (7) Those who have served the sentence, who have suffered from violence and torture, are often regarded with suspicion: «there is no smoke without fire». Accordingly, for external observers, their experience is considered as completely inadequate source: it carries the stigma of distrust. As a result, the discussion about torture in Russia is fragmented, and therefore less efficient as a tool to fight it.
It may seem that violence and torture in the police and in the Federal Penitentiary Service is a problem of «law-breakers», as well as of specialists who are directly involved in protecting victims from power abuse. However, it is well known that situations involving any form of violence leave a serious trace not only on a victim, but also on his loved ones. When we talk about state violence, then the circle of those who directly or indirectly suffer from torture expands to all citizens. (8)
perceptions of violence in Russia
Studies show a somewhat increased willingness of citizens of the Russian Federation to justify violence, in comparison with residents of other countries (including, for example, former Soviet Union republics), especially in cases where violence is carried out by people with power (state power over the population, husband over wife, parents over children, etc.). (9) Why do we allow more? Judith Pallot, a researcher of punishments and the penitentiary system of Russia and the USSR, considers (10) collective beliefs, perceptions and notions rooted deeply in the history and culture of the country, as one of the reasons for a low sensitivity to violence of citizens of the Russian Federation. For instance, these might be the ideas of an external enemy, a cult of force, and, in general, a negative attitude towards prisoners. Politicians and the mass media often appeal to such convictions, somehow supporting their popularity. (11)
The popularity of such ideas implies that in Russia, violence by government officials towards citizens is perceived as a norm to some extent. The normativity of state violence makes it resistant to most of the tools that civil society has: public discussion does not lead to changes, and a relatively small number of people follow activity of public supervisory organisations and private initiatives («Russia behind bars», «Crew Against Torture», etc.).
Conversely, the opposite is also true. A regular application of collective beliefs in practice might be the reason for these ideas to be so influential. Based on the findings of this study, the authors conclude that routine violence by the state against its citizens causes mass fear of the state. If fear and violence disappear, then these seemingly unshakable convictions may change. At the beginning of the XX century, Émile Durkheim (12) formulated the following principle: people’s beliefs and ideas serve as the basis for actions in everyday life, but if everyday life changes, then beliefs and sacred ideas also change. If we interpret this idea with regard to torture, it turns out that when violence ceases to be part of the daily routine of the law enforcement system, which is an important element of the state and the political regime, then the big ideas behind this violence may turn into nothing but dust.
Thus, in order to fight torture efficiently, it is important to find out what exactly makes torture a part of everyday life, and to look for tools to resist such routine.
what we did and why
In order to identify the mechanisms of routine state violence and ways to combat it, we tried to understand how people do perceive an act of violence. To do this, we reconstructed the content of the practices of acceptable and unacceptable attitudes in the perception of the protagonists, we determined the basis of this perception as well as the logic and methods of considerations about torture, violence and ill-treatment. In this sense, we were particularly interested in the systems of arguments appealing to morality that people use when they talk about acceptable and unacceptable ways of treating detainees and prisoners. Are they universal, or do they depend on the social characteristics of detainees and prisoners, on their views, beliefs and actions?
When selecting interviewees, we were guided by their proximity to the situation of state violence. Whom do we observe inside and around such a situation? First, a victim who is dealing with the system, suffering from violence and who may not freely leave the place of detention. Second, a law enforcement officer, an officer of the Ministry of Internal Affairs of the Russian Federation or an officer of the Federal Penitentiary Service of the Russian Federation, who uses psychological influence or physical force. Direct witnesses of the episode are a bit further from the core of violence, as well as a doctor, a lawyer, a human rights defender, members of public monitoring commissions (13) (if the victim asked for help). At the same stage in terms of distance from an episode of violence, there are relatives and a «group of support» of the victim, who may not have direct contact with the situation, but who get involved emotionally, spend time and other resources to help the victim, and therefore their lives eventually change. A little further there are people who are somehow informed about the episode of violence, but do not have a direct connection with it. This includes acquaintances, colleagues, homies, those who are more actively involved in the situation, staff working with the case, journalists, researchers. Finally, the «ordinary people» turn out to be as far away from the episode of violence as possible — people who learn from the media (or do not learn at all) about what happened, for whom all that is on «the periphery» of the information space.
In order to analyze the range of ideas existing in society with regard to acceptable or unacceptable treatment, within the framework of this study we define state violence as broadly as possible. This definition may include both as «torture» as defined by the UN, and «mere» measures of discipline. (14) The key moment for us is the contact of a person with the law enforcement system, which in itself can lead to violence and torture. Therefore, by state violence we understand any manifestation of violence — psychological or physical — of law enforcement officers towards citizens, whether it is torture, severe beating or an unnecessarily long waiting in a police station.
words used to describe violence.
source: 34 interviews of this study
questions we were looking answers for:
1. What does it feel like to be detained or imprisoned in Russia? What role does surviving
torture, violence and ill-treatment plays in this experience?
2. How do the participants of these acts of torture and violence describe them?
3. What role do violence and torture play in the way the law enforcement system and the
penitentiary system in Russia is organized?
4. How do assistance agents help victims of torture?
5. Where is a border line between acceptable and unacceptable? How do people justify their
opinion when they talk about it, and what are their arguments?
6. What are the implications of surviving torture for a victim and the experience of torture for
law enforcement officers?
how we did it
In this section we briefly summarise the methodology we used for the research. First, we justify our selection of interviews and focus group discussions as the main data collection tool. Then we explain the logic and principles of data sampling and note other important methodological solutions. Further on we describe the process of getting access to the field, as well as the collected data analyzing technique. At the end, the ethics of fieldwork is covered.
On Interpretive sociology as the main method
In order to answer the question about the gist of perceptions of any acceptable and unacceptable treatment of detainees and prisoners, we used the methods of the sociology of understanding.
Usually, sociology is understood as the process and statistical analysis of surveys. However, in terms of finding answers to our questions, this method would not provide us with any descriptions of how various aspects of violence function, and explanations of the reasons why torture is still used in Russia. First, the first-hand experience of suffering from violence and torture is quite complicated and individual — there is no simple questionnaire to be filled out, which would make it possible to describe such an experience in all its event-related, material and emotional components. Second, any questionnaire survey (e. g. «What do you think about torture?») implies certain answers known to researchers in advance. However, in our case it’s not only that we do not know any existing points of view regarding torture, but it’s also unclear what different people think of when they hear the word «torture». Finally, most people do not very much think about any torture, hence, if we conducted a survey, many respondents would prefer to answer the question about torture as «I don’t know», but it doesn’t mean they don’t have any opinion on the matter.
An understanding approach to the process of data collection and interpretation — interviews, media texts and discussions on social networks — provides an opportunity to grasp people’s own
perceptions of what is acceptable and unacceptable, as well as the basis for development of these perceptions. It is important to note that this approach does not include a quantitative measurement of the prevalence of certain ideas in society. Nevertheless, since each person’s perceptions of any issue are not in a vacuum, are based on his or her life experience, and depend on the social environment and the information consumed, the sociology of understanding makes it possible to shed light on how these perceptions look like and are interrelated in society as a whole — not through their quantity, but through the depth of the data collected.
The main tool of the sociology of understanding is an in—depth interview, (15) which is a long conversation, in our case, with the direct participants of some torture situations, or those who are somehow linked to any torture cases through the nature of their work (with detainees, prisoners and their close relatives, as well as with officers and other experts in the area). The interview enabled us to understand how the same situations were experienced and perceived by various participants (detainees, prisoners, and law enforcement officers). At the same time, an understanding approach enabled us to analyse the events from the point of view of significance and interpretations which the participants of the situations give thereto. Questions for such an interview are prepared by researchers in advance, but the conversation is held naturally — the talk partners have every chance to forge a bond of trust and human contact, talk more specifically about some more interesting topics, go off the topic, skip some unwanted questions.
Focus groups with the so-called ordinary persons, i. e. the people who have not personally experienced any torture earlier, are the group discussions held between previously unfamiliar
people. Based on the focus groups, we collected trivial perceptions, that is, perceptions of persons who are potentially alienated (16) from any violence situations at the police stations and correctional facilities. Through interactions, participants express their ideas and compare them with the viewpoints of other participants, which may result in generation of some new ideas. (17) Thus, in the course of group discussion, the data emerges which is of interest to us. Following the logic of engagement of people with different experiences within the framework of a general discussion, we also conducted a focus group discussion with lawyers and human rights defenders who, despite similar fields of specialisation, deal with various aspects of supporting their clients and work in different regions of the Russian Federation.
Most of the law enforcement officers whom we managed to talk with, at the time of the interview no longer worked in the Ministry of Internal Affairs or the Federal Penitentiary Service: some retired, others changed their profession. In order to reduce the influence of this factor on the collected data, as well as to better understand the law enforcement officers’ quite closed world of common day, we have studied several Internet forums, social media groups and open chats, which the current and former officers are present and communicate in. We talked to them in the Internet correspondence format and analysed the most vibrant posts and messages on these resources. We studied the online communities of the officers of the Ministry of Internal Affairs and the Federal Penitentiary Service, as well as practices therein, based on the tradition of «digital ethnography», a line of research showing how the techniques used to analyse interviews, and the offline observations can be applied to what is happening in the online environment. (18)
Who we talked to and how we searched for informants (19)
In total, in the course of research our team conducted 71 interviews and 9 focus group discussions, each of which involved 3 to 5 respondents. The number of interviews and
discussions held is shown in the following table.
In the end, we managed to talk to 33 persons, who dealt with the law enforcement system, and their relatives, 16 officers of the Ministry of Internal Affairs and the Federal Penitentiary Service, 26 experts and 34 ordinary persons. The respondents live in 25 regions of Russia, one of the focus group participants lives abroad.
The search for respondents affected by violence by the law enforcement system was carried out with the assistance of the Crew Against Torture. There are both those who have faced the law enforcement system once (for example, were detained or imprisoned only once), and those who have multiple experiences. Two respondents from the group of experts also have experience of staying in a remand prison (which we touched upon during the interview, among other topics). We talked with the respondents about themselves, about their family, about their experience with the law enforcement system in general, about their experience of suffering from violence and torture committed by law enforcement officers, and about what happened thereafter.
We found the law enforcement and the penitentiary facilities officers through personal connections, due to invitations to participate in the survey which were posted in the special interest online communities, on forums and social networks. Often our talk partners had experience of working in different agencies within the law enforcement system. Interviews with them concerned their professional trajectory, everyday work tasks, attitude to their profession, situations from their working practice, particularly their attitude towards detainees and prisoners, and experience of interacting with them. In addition, during the conversation with the officers, various cases were discussed (20) — cases of different treatment of detainees and/or prisoners, in order to determine their perception of the same situations (described in the same way). The same cases were discussed together with experts and with ordinary persons in the focus groups.
Experts, precisely lawyers, human rights defenders, medical staff, psychologists and even clergymen of the Federal Penitentiary Service parishes were invited through personal social
contacts of the research team members, as well as through the human rights organisations and experts’ mutual recommendations of their colleagues who could participate in the survey. (21)
Interviews with experts were dedicated to their career trajectory and area of expertise, specific character of their work in general and involvement with the victims of torture and violence in Russia. In addition, both the interviews and the group discussion with experts covered the cases mentioned above — specific cases of violence selected by the research team.
Ordinary persons were invited to participate in the group discussions through announcements placement on the specific job seeking websites. All potential participants of the focus group
discussions filled out a dedicated questionnaire, and the data therein was used in the process of selecting respondents and formation of groups. Participants were intaken in such a manner as to form the groups diverse in gender, age, place of residence and sector of employment. All participants learned the topic of the discussion prior to the meeting and gave a written confirmation that they were ready to communicate on the topic of interaction between civilian persons and law enforcement officers.
In the course of conversation, participants shared their experience and attitudes towards the law enforcement system, studied the cases and discussed acceptable and unacceptable ways of
treating detainees and prisoners, as well as the possibilities of potential reforming of this area. A moderate reimbursement was paid for participation in the discussion.
Interviews and group discussions were held through May to July 2022. In order to conduct the interviews, the researchers used phones, Zoom, WhatsApp and Telegram applications. 69 out of
71 interviews and all the focus groups were audio recorded and then transcribed. The resulting transcripts were encoded (22) and analysed, and the development of codes and interpretations were carried out collectively and by way of several iterations. (23)
Digital ethnography
Within the framework of the Internet-ethnography and media analysis, we studied all the mass media materials, found through the Google and Yandex search services, covering the case of
torture at the Brateevo police station, as well as the records of the four online communities («Overheard from the Federal Penitentiary Service of Russia», «Forum of the MVD Officers», reviews on the «Yandex Maps», the «Yaplakal» forum on the police-related topics) as of July 2022. Besides, the researchers actively interacted with the members of online communities through personal messages, posting in chat rooms, communications in forums, etc. The most informative (from the research point of view) messages and publications were subjected to the same encoding and analysis procedure as the interview data.
Ethics
We assign high priority to the sociological ethics of behavior, and namely the principles important for the qualitative studies: no harm done, respect for informants and their privacy, accuracy and impartiality. (24) All those people, whom we were able to talk with, gave their oral informed consent statement to participate in the survey and to present its results in anonymised form, and also had the opportunity to withdraw their consent at any stage of our joint work, up to the publication of the results thereof.
In order to observe the confidence principle, we used pseudonyms instead of the real names of the respondents, (25) and the collected data was anonymised in such a way as to make it impossible to ascertain any identity of the participants. Prior to the interviews commencement, all participants were notified that they could refuse to answer any questions uncomfortable for them, and to interrupt or end the interview at any time.
The research team members paid much attention to the issues of reflectivity, impartiality and accuracy in the collection, interpretation and presentation of the material. Although the survey was carried out with the support of the Crew Against Torture, the Organization had no influence either on the course of the research, or the results obtained in terms of content, even if the human rights defenders of the Committee Against Torture would not always agree with the laid out conclusions. In other words, when conducting the entire survey, we had a total freedom of research.
results
Below is a fragment of a story that happened to 55-year-old Platon, told in his own words — we only replaced his name and edited it a little for the convenience of the reader.
It was Police Day. In the morning, at around 7 a. m., I took my wife to the hospital, then I drove my son to school. After that I went home and had some coffee. At around 9 a. m. or 9.30. a. m. I went out, and they got me, right in the courtyard. I cried for help. I asked them who they were. «Why are you arresting me?» They were all in civilian clothes, they didn’t show me any ID. They said that somebody wanted to talk to me. And then I saw handcuffs. I’m not shy, you know. I said, «Somebody wants to talk? Bring them here then, and we’ll talk.» I was innocent, I knew it. I knew they had nothing on me. They tried to handcuff me. I started fighting back. Then I saw more of them coming, three or four.
They put a bag on my head and handcuffed me. And so I was taken away. They just shoved me inside their car and drove me away. They were driving me around the city for 40 minutes. I didn’t understand what was happening. «Where are we going?» «What are they doing?» «Where are they taking me?» I was frightened. 30 minutes later I started wondering, «Are we going away from the city? What’s going on?» I didn’t know what to think. So I just took the bag and tore it from my head. I saw that they were driving me around the city. They brought me to some detached house. They took me to the first floor, then I was thrown on the concrete floor. When they finally removed the bag, I realised that I was at the police station. They brought me to the local precinct.
At first I didn’t understand anything. They took me inside and put me on my knees. Then they pressed my back with their knees and tied me. I ended up in a stress position. They said nothing
and just started beating me up. They kicked me and hit me with a baton. I got blood in my piss for two days after that. They also used a taser on me.
There were marks. I had 60 marks on one leg from the taser. That’s 30 blows. The same on the other leg. My whole body was just... They hit me they through my jeans. They didn’t see the marks, and neither did I. In the hospital, when I took off my pants, I saw them. I was shocked. Marks were everywhere: on my hands, palms, heels, neck, head. Everywhere. I got two broken
vertebrae processes, my pelvic bone was damaged, my legs and hands were swollen. It was f*cking terrible.
А вот это помещение, оно вам вообще запомнилось? Что это было за помещение?
Это кабинет участкового. Со столами, с портретом Путина, Колокольцева. С бирочками на тумбочках: инвентарный номер – все это. Я все запомнил, где что стоит: где шкаф, где телевизор, где телефон. Я даже запомнил, там сейф стоял с двумя замками, двухуровневый сейф, и у одного личинка торчала, сантиметра на три – я это запомнил. Потом, когда все закончилось уже и когда Следственный комитет приезжал, мне говорили: «Поехали, покажешь, где все было». Я говорю: «Зачем ехать, я вам нарисую». И я им так нарисовал, что они не стали меня туда везти уже.
Ни один опыт пыток не похож на другой, и все же мы думаем, что рассказ Платона может дать голос другим людям, пережившим пытки или преследование правоохранителей, которое они считали несправедливым. Мы будем приводить отрывки его интервью и далее по тексту, а затем рассказывать, как она, на наш взгляд, соотносится с ситуацией в целом.
an individual in the law enforcement system: a way through
From our informants’ experiences, the use of violence and torture against detainees is almost never accidental. It is a common practice integrated into the working routine of law enforcement
officers. The discovered incidents involving violence happened regularly at the concerned police stations. We believe that some locals were aware of such practices.
«We started working. In 2017 we began receiving applications from one city. Then came applications from another city concerning officers from the district CID. After that we received about 7 or 8 applications from a village. They complained about the same officers. They complained that those officers tortured them.»
Roman, human rights defender
Our respondents often noted that, when police officers tortured them, the officers’ actions were clear and well-coordinated. They appeared to have some sort of task allocation, the officers did not hesitate and did not discuss their actions. Judging by such honed teamwork, we can conclude that the officers were not doing this for the first time. Sometimes our respondents witnessed officers teaching each other how to «use torture correctly».
«One of them came in and said, “You’re doing it wrong, you don’t use this device like that. Let me show you.” You know, when the device eventually stops working, it makes some sort of a “stopping” sound. A ring. After this ringing, the electricity ceases to flow. I waited for that moment, for that ringing sound. That’s how they tortured me. “You’re doing it wrong”, he said. “You need to do it faster. Give that thing to me. I’ll do it right.” Man...»
Ildar, has experience of detention
The calm reaction of other police officers, who did not participate in torture, is another «indirect» evidence that such practices are not considered extraordinary. In several cases, hysical and emotional violence was inflicted with their silent acquiescence. They did not pay any attention to cries for help of people, who were subjected to beatings, electric shocks and boiling water.
«He heard me screaming. I screamed and asked to stop beating me, to stop pouring boiling water on me. People were walking by, I asked them to help me. I just saw their legs, I don’t actually know who was there. But they didn’t care.»
Daniil, has experience of imprisonment
Having regard to the aforementioned, one can assume that violence and torture can become standard work practices at local level or even regional level. However, it doesn’t mean that such
violations are omnipresent, or that there is a common pattern or rules for them.
In order to understand why torture practices persist within Russian society, first, we need to discuss the circumstances of such practices: who are the victims and the perpetrators, in what manner the latter use torture, whether the use of torture is systematic, etc. In this chapter, we explore the context of torture by analysing various reasons and scenarios of such practices.
Here are the main stages of an individual’s path within the law enforcement system.
This path usually begins with law enforcement officers arresting an individual and bringing them to the police station. This is the first time, when the individual faces a potential threat of physical and emotional violence. At the station, police officers draw up a report concerning the arrest and the violation record. If the violation in question qualifies as an administrative offense, then the detainee is normally released after signing the necessary papers. On occasion, he or she can be held in detention until trial. In case of potential criminal liability, the authorities consider the question about preventive measures. If the criminal offense is grave, the individual can be placed in a temporary detention facility before a preventive measure is ordered.
Within 48 hours the court usually orders27 a preventive measure, for example, an undertaking not to leave the place of residence, bail, home detention, prohibition of certain actions or arrest. The latter measure implies the status of a suspect or an accused. The person under arrest is to be transferred to a remand prison within the jurisdiction of the Federal Penitentiary Service.
path of an individual within the law enforcement system
Regardless of the preventive measure, this point marks the beginning of the key processes of criminal proceedings: carrying out confrontations, collecting testimonies, deciding on charges,
etc. During all the proceedings a person has a right to counsel — a right to have access to a lawyer of his or her own choice or an appointed attorney. A lawyer plays an important role in the defendant’s life. However, providing assistance is not always enough. The official duties of an attorney include representing the defendant before the investigating authorities and the court, as well as protecting his or her rights (if the defendant, for example, is denied contacts with family, or subjected to unlawful violence, or the detention conditions are inadequate). However, in reality, while the defendant is in custody, his or her communication with a lawyer can be difficult. The attorney’s assistance depends on his own motivation and oftentimes remains optional. It is rather common for lawyers to deliberately avoid contact with the detainee’s relatives, if the issue does not fall within the legal side of the matter. As far as detention conditions are concerned, the lawyer frequently acts as an «external observer». (28)
If the court finds the accused guilty, he or she acquires the status of a convicted person. The convicted can appeal against the sentence. His or her lawyer participates in the appeal
proceedings. If sentenced to imprisonment, the convicted find themselves under the jurisdiction of the Federal Penitentiary Service — either they remain at the remand prison, or they are
transferred to a correctional facility. There are several types of correctional colonies depending on the detention conditions: open prisons, colonies of general, strict and special regimes, and juvenile colonies. Within these facilities, contacts with a lawyer and relatives usually end, which leaves the convicted one-to-one with the Federal Penitentiary Service system.
We should also mention people, who decide to report violence by the State agents to the Investigative Committee, the Prosecutor’s Office and the Ministry of Internal Affairs. The law enforcement officers have an obligation to respond to all complaints and initiate pre-investigation inquiry. Depending on the results, such inquiries can lead to an opening of a criminal case against the alleged perpetrators. If the case comes to trial, the perpetrators can be charged with abuse of power. For the punishment, the court can ban them from occupying certain posts and/or sentence them to imprisonment for a term of up to 10 years. However, according to our respondents, such cases frequently fail to come to trial. Oftentimes additional inquiries are ordered, and the overall investigation does not make any significant progress. In order to protect a person from threats and pressure during the consideration of a criminal case initiated after his or her complaint, the state can offer the victim to participate in a special protection program.
If the perpetrators end up convicted, the victim can initiate civil proceedings for compensation of pecuniary and non-pecuniary damage. However, in practice, the amount of awarded
compensation is small. Previously, victims of torture had an option of applying to the European Court of Human Rights (the ECHR). This mechanism allowed those seeking justice to receive a
decent compensation from the respondent State and to get their cases revised at the national level. However, Russia do not implement judgments and decisions by the ECHR that came into
force after 15 March 2022. (29)
As our research demonstrates, the risk of torture remains present throughout the entire encounter with the law enforcement system. The exact agency does not matter: an individual can be
subjected to violence during the arrest, at the police station, when placed in the temporary detention facility, in the remand prison, or in the correctional facility. Sometimes even the process of being transferred to the correctional facility can constitute torture. (30) Our respondents and their loved ones were often threatened when filing a complaint. However, the probability, possible scenarios and methods of violence vary between stages and depend on the characteristics of the individual facing the system. Those variations are described below.
Do what you are told: reasons behind torture
The Story of Platon (excerpt)
И вот они просто часа два-три молча (молча!) избивают и все. А потом вдруг говорят: «Ну что, тогда рассказывай, как ты похищал женщину». Я говорю: «Какую женщину?». Они говорят: «Как телефон украл, как машину угонял». Я говорю: «Подождите, вы путаете что-то». Нет, у нас, говорят, все доказательства есть, все.
А я все еще в пакете был. Но тут я просто по голосу узнал этого начальника уголовного розыска. Я говорю: «Дамир, это же ты». Он говорит: «Давай, рассказывай».
Часа через два-три, наверное, я просто уже начал огрызаться. Ты, говорю, трус. Ну всякими словами его. Они сидят, они водку пьют. День полиции отмечают там же. Перепили все на свете уже, наверное. И вообще себя не контролировали. Ничем, никак уже.
Ну, я этому начальнику из УГРО там и крикнул: «Ты трус просто, привязанного бьешь. Что, поговорить тебе слабо?». Он такой: «Я ничего не боюсь, на, смотри». И взял с меня пакет сорвал. Я смотрю: там вся толпа этих полицейских.
И они мне объясняют: «Ты похитил женщину». Я говорю: «Когда? Да, слышал такой случай, но меня там нету». Они говорят: «Ты, говорят, все равно нам подпишешь». Я говорю: «Этого не было». «Мы, –говорит, – знаем, но надо сделать так». Я говорю: «Нет». Ну и давай опять, по новой. И вот до шести вечера там уже. Терял уже сознание несколько раз, кровь идет. Я весь перебитый, но они не получили ничего.
В конце концов менты, перепитые вконец, и говорят: «Давай тогда, найди мне человека, кто может это взять на себя». Я говорю: «Сейчас, без проблем. Вызову человека». И они на это подписываются. Я звоню. У меня друг приезжает, он видит, в каком я состоянии. «Это, – говорит, – что такое?» Я говорю так и так. Я ему моргнул, конечно. «Давай, – говорю, – сделай так, как они хотят». Он говорит: «Все, все, без проблем, сейчас сделаю». Те аж поверили.
Поверили. Его отпускают. Но он, конечно, выходит, и весь город поднял там, кого знал, друзей моих. Те все приехали туда, чтобы меня уже ночью не вывезли куда-нибудь, не выкинули. И так простояли до утра. А этим деваться уже утром некуда. Жена уже знает, она звонила на горячую линию МВД, всех подняла. Пришлось меня отпустить уже, и ребята мне прямо со двора сразу вызвали скорую. И меня увезли на скорой.
The use of violence can be explained by many different motives, from the desire to obtain something from the victim, for example, testimony or money, to personal enmity. Situations of torture during the arrest, at the police station, and in the places of serving sentences are structurally similar, although there are certain differences. Various cases of violence at different stages of interacting with the law enforcement system are described below.
Obtaining testimony
According to our respondents, torture was oftentimes used to improve the clearance rate scores (the so-called "quotas«).31 In order to achieve this, the officers were sometimes ready to fabricate charges and frame people, even if they were not related to the case. They used torture to make the victims confess or comply, for example, by signing the necessary documents, testify against other persons, etc. By means of torture the police officers frequently obtain necessary signatures for the reports, take fingerprints, check the contents of mobile phones, etc. Providing the court with the evidence of such actions is very difficult, if not impossible.
Below is the story of Daniil that took place at the police station. The officers tortured him to obtain a confession. When their attempts turned out unsuccessful, they threatened to torture his stepson. As a result, Daniil took the blame for a crime he did not commit.
«As soon as we got to the right floor, I was immediately punched in the forehead. And it all began. “C’mon, tell us what happened.” I told them everything, how it all happened. They were like, “You’re lying.” And they started beating me. They were hitting my sides, my hands. Then I was brought into someone’s office. They told me to lie on the floor, face down, and then they began to hit my head with the door. They were opening the door and hitting my head with it. They punched and kicked my calves and my hips. They even started jumping on my hips. One of them was about a hundred kilograms. Then somebody said, “Bring some boiling water.” They started pouring it on the back of my head, on my ankles. I was lifted up after a while. They put me beside the cabinet and started hitting my sides again. One of them said, “You think we brought you here for nothing? We’ll take you away and kill you, man.” They took me into the corridor once more, threw me on the floor and started jumping on my hips again. People walked on by, nobody cared. As if it’s a common thing, beating a man right in the corridor. After that they poured more boiling water on my feet... Then my stepson was summoned. He was brought into another room. They told him, “If he doesn’t confess now, you’ll be the next one.” They told that to the son of the deceased woman. He was like, “I didn’t do anything. I don’t know anything. Nobody did anything.” And he was told that he “would be next”. When I found out, I took the blame for something I didn’t do so that he wouldn’t end up beaten. Only then they stopped. Then we immediately went to the investigator, where I repeated the confession. My stepson was released. He was scared, he was shaking all over. We both were scared.»
Daniil, has experience of imprisonment
Not only the victims agree that obtaining confessions is one of the most common motivations behind torture, but the experts and the law enforcement officers themselves as well.
«Clearance rate is very important for them [the officers]. Otherwise they wouldn’t use torture. If they had done only what the investigator told them, they would not have tortured anybody. The investigator orders them to check the suspects. They report “Well, we talked to them, everyone denies their involvement. Our job is done.” With such a formal approach, there is no need to torture. Because in this case the officers are not responsible for the result. However, apparently, they are responsible for the result, and they are motivated by some potentially negative repercussions. Apparently. “Guys, either you solve the case, or...” »
Igor, human rights defender, has work experience in the Prosecutor’s Office
«Some guys abuse their authority, when trying to do their job. You arrest someone and... injure them... accidentally. That’s one thing. But sometimes, officers abuse their authority when forcing someone to confess. What’s behind this... there is a desire to solve the case quickly, without working too much on it. You know, without running around and looking for the real offender. Why, when you can just get some fool, beat him up and make him confess. What was the wording? “Misinterpretation of the service”. I believe, that’s what the court calls it in its documents. <...> Nobody walks around saying “Today I beat the confession out.” It is not advertised. Because everyone understands that this is illegal.»
Nikolay, former law enforcement officer
«Is it possible to detect torture in a case? Some particular signs, maybe?»
«Yes, for example, if there are confessions in the case, then there is a big chance that torture took place. You can put money on it. That there is a particular reason behind such confessions. In general, confession is a good marker. If the victim belongs to some vulnerable group, then it is very likely that they don’t have money for a lawyer and that they don’t know how the system works. The risks of such an individual undergoing medical examination and taking further legal action are low, and so are the chances of facing punishment, of which police officers are aware.»
Vasilisa, former member of the PMC
Individuals, that are already under investigation and are held in a remand prison, still can can be subjected to torture for the sake of obtaining statements due to their unclear status, as they are neither convicted, nor cleared of charges. Such unclear status contributes to exposing the remand prisoners’ vulnerability, who can be tortured for the sake of obtaining testimony or other evidence. As the investigation is ongoing, law enforcement officers can try to «solve the case» by exploiting the remand prisoner’s vulnerable state. Torture and violence can become an ordinary practice to make the arrested person talk or cooperate with the investigating authorities.
Sometimes, in order to obtain testimony from detainees in remand prisons, the officers use not only physical torture, but also psychological violence. For instance, they can restrict the victim’s communication with relatives and lawyers, use other detainees to put pressure on the victim, make the detention conditions of the victim unbearable, or threaten to injure the victim (for example, by placing the victim in a cell with a person suffering from tuberculosis). According to our respondents, in the remand prisons, torture oftentimes manifests through the detention conditions.
«They called me for transferring every day for a week. The investigator just ordered them to call me out for the whole week. That is, they woke me up at 6 a. m. Then they sent me to the waiting room. I was there to wait for someone from the investigator to pick me up and escort somewhere. For a confrontation, or for the investigator’s summon, I don’t know. But in fact they didn’t take me anywhere. I spent all the time in the basement, in that waiting room. Sometimes I remained there until 2 p. m., and sometimes until 3 p. m. With nothing to eat. Usually they come and say after a while, “Okay, no transfers today, go back to your cell.” And that’s it. They send you back to your cell. And that’s how it was, every single day. It’s psychological pressure, so that you confess all your sins faster.»
Veniamin, has experience of imprisonment
«You don’t have to beat them [the detainees]. But you can make it difficult for them while they’re in detention. You can deprive them of something. You can be a little harsh to them while escorting. That is, you can create some physical stress. A detainee is an adult, there should be some respect. Nobody will beat them. It is a slightly different approach. However, our investigating authorities believe that a confession is the most important thing, the “queen of evidence”, although the charges should never be based on the confession. But all the investigators, the operatives, everyone — they want to get a confession.»
Stanislav, lawyer, former law enforcement officer
Sometimes the reason behind violence is personal benefit. Some officers can beat and intimidate detainees to extort money from them. This happened to Evgeny and his friend. The officers had beaten them during the arrest and then tried to extort money.
«If they see that a person is out of their mind, that’s it. This person will have big problems, I think. They’re lucky, if they just end up in a police station. I’m afraid the actual consequences would be much worse. <...> In my case, I suppose, it was about “making money”. But it also could have been quota filling. It’s just... If they really had been after the quota, I think, they would have planted something on us.»
Evgeny, has experience of detention
Revenge
Some police officers use their official position to settle the score. They can carry out arrests, keep people under constant surveillance, call them to the police station and use violence for the purpose of revenge. In some cases, it can be a situational thing — if a person does something that an officer does not like (according to our informants, a law enforcement officer can be angered when people record video, or make comments and behave in a way, that they find unpleasant). A police officer can respond by taking the person to the police station immediately or by returning a few days later to «teach this person a lesson», which usually means beating and charging the person with administrative or criminal offense.
«It happened like that. Police officers were riding around the village. Apparently, they were a mess. Our boys were standing near the house. The officers got out of the car and started bickering with them, “Who are you? What are you doing here? Why are you standing here?” The boys replied that they were actually near their house, just talking. The police chief said, “You know who I am? I’m gonna put you in the boot. I’ll take you wherever I want and I’ll do whatever I want with you.” My son gave the phone to a friend and asked him to record everything. After that he was released. And so the incident was over. A week later they came to our home and called my [son] for a conversation. Our boys ended up in the police station. The officers were beating them for 5 hours long.»
Ekaterina, mother of the victim of torture at the police station
If an officer thinks that some behavior undermines his or her position or taints the image of the entire law enforcement system, violence and threats can become regular. A person is at greater risk of experiencing violence and threats after complaining about torture or detention conditions, or getting the human rights defenders involved in the issue. It is worth noting that threats of violence can come not only from the officers who used torture, but from their colleagues and even local criminal bosses as well. One of our respondents recalled a situation when complaints and a hunger strike had led to torture and threats of murder.
«’Why the head of the colony demanded to kill him, as he said?’
’You see, that person himself assumed that this was because of the hunger strike and complaints. Apparently, that person was not very easy to deal with, he complained a lot.’»
Igor, human rights defender
Subduing and disciplining
Some officers use violence to subdue people. There are various methods of subdual, they are not limited to mere physical violence. They can exploit personal vulnerabilities and weak spots.
One of our respondents, a mother of a young girl who suffered from physical and psychological violence at the police station, shared with us an example of such situation.
«There are no instructions [how to torture]. It’s just as simple as that. “We’ll ask you a couple of questions, you’ll have to answer them.” That’s all. Nothing else. The only thing is... the police take psychology lessons, right? They analyse the situation and identify the weak spots. My daughter’s weak spot was that boy. She constantly asked about him, “where is he?”, “what happened to him?”, “is he okay?” They say, “You do this and that. And we will let you see him for five seconds to make sure he’s alive and well.” Or they say, “You do this, and we will take you to him. So you can see him and help.” They do such manipulations.»
Kristina, mother of a detainee
One of our respondents (presumably a young police officer) described her approach to detainees in a similar way. She did not consider herself forced to use such methods and spoke about the
ability to choose the type and degree of pressure correctly as a sign of a skilled law enforcement officer.
«Psychology is also very important for my work. We need to observe human reactions and other things. There are many ways to make a person come clean, so to speak. Well, I know, I’m speaking to you in riddles, but I think you got what I mean (parts of text highlighted by the authors — the author’s note).»
Yulia, police officer
At first glance, violence in the penitentiary facilities differs from police violence both in the circumstances and in the methods used by officers. The main task, however, remains the same: to promote unquestioning obedience and cooperation with the system among inmates.
Interaction between detainees and officers is different in a situation of a long-term detention. Violence changes as well, as it acquires more regular and disciplining nature. We conclude, that from single occasion it evolves into a systematic behaviour with a long-term goal (for example, maintaining an established order in the facility). Over the course of time, each inmate learns the unspoken rules and figures out what actions can lead to punishment. By such measures, the penitentiary system seeks to achieve unquestioning obedience among inmates. One of our respondents, a retired prison officer, described the logic behind disciplining.
«The law is quite mild in this regard. If a prisoner disobeys the officer’s orders, I have to do it. I draw up a report on him, after which he ends up deprived of some privileges under the law. <...> The prison staff are serious people. It’s certainly not their first time dealing with inmates. Of course, they use various methods to maintain discipline and order. Anything can happen. <...> You know, there are requirements like that — all prisoners must attend events, all prisoners must go to the dining room, etc. It doesn’t matter if an inmate doesn’t want to eat right now or has an upset stomach. They have no options, they have to go. To eat, or not to eat, that’s up to them, it’s their right. But they have to be there. If an inmate skips such gatherings, he or she must be disciplined. Okay. It might also be because of swearing, or something else entirely... They are to be disciplined for such actions. One of possible disciplinary measures is putting an inmate in a punishment cell. The punishment cell is not a joke. There are separate cells. The detention conditions are much tougher. The rise, the bunks are worse... And pretty much nobody to talk to. So, they commit those transgressions — they all do — and those transgressions are recorded. After that they go to the punishment cell. They spend 15 days there. Sometimes, this time get extended. After that they leave and do the same thing again. This makes them habitual offenders, you know. That means they won’t be granted parole, they won’t get transferred to a colony-settlement, they won’t get easy work... In other words, no relaxed regime for them.»
Mark, retired officer of the Ministry of Internal Affairs and the Federal Penitentiary Service
Prison violence is very diverse. At the same time, the informal rules of the correctional facility do not always comply with the law. For instance, there is an illegal, but common practice — an unofficial ban on complaining about the detention conditions. According to the law, every inmate has the right to complain about the officers’ illegal actions or inadequate detention conditions. In fact, however, such actions can lead to severe punishment and tormenting, a «life turned into hell». Cooperation with other inmates in order to file a collective complaint can result in an even harsher punishment.
Some methods used by the Federal Penitentiary Service officers are allowed under the law. Such are, for example, placement in a punishment cell, solitary confinement, prohibition of visits or communication with a lawyer. Below is a description of a punishment system by human rights defenders.
«They use many things, threats, parole offers... Sometimes they tell the inmates that they won’t leave the punishment cell. They give options. From threats to benefits. Apparently, the inmates usually refuse. It works like that. “You either cooperate, or rot in here.” We will make you cooperate. We can get you in the punishment cell, and we can arrange with criminal bosses, so they’ll teach you a lesson.» They can use the law and formal reasons, for example, you can receive a day in a punishment cell for not greeting the officers properly. Such punishments are very common. Or another example — they come into your cell while you’re absent, or you went to the toilet, or you just got up and is currently on your way to have a shower. According to them, you’re breaking the regime. That’s it, next five days you spend in a punishment cell. If you come into the room and you don’t say hello, you don’t respect the administration, and so on. They’re provoking. They torment people. There’s a whole variety of methods to make inmates’ life hell. Sometimes they offer alternatives. «You can get granted parole, or an additional visit, or a prolonged visit. Or you can go in a punishment cell.» They are skilled psychologists themselves. They know how to work with inmates, how to keep them in line."
Miron, human rights defender
«There are legal methods of influence, relatively speaking. They can find some violation of the regime and put an inmate in a punishment cell. There the conditions are worse under the law. No visits and no care packages are allowed. You are not permitted to sit or lie in the daytime. You need to stand. They can also deprive inmates of any intellectual activity. It’s a favorite method in torture colonies. Inmates have to sit and do nothing all day. They do not sleep, they do not close their eyes, they do not read, just sit. In the FSB remand prison,32 during the first week people are kept in a cell without any letters or books. Only the radio is on. People start losing their minds. Because it’s bad, when your only source of information about the outside is a crazy radio with crazy songs and jokes. Especially after torture and stress.»
Vasilisa, former member of the PMC
Собранные в ходе нашего исследования данные не позволяют судить в целом о точных цифрах и масштабах распространенности пыток, а также отдельных форм насилия. Однако мы можем утверждать, что там, где практикуется насилие, оно интегрировано в систему общепринятых социальных правил, которым необходимо следовать как заключенным, так и сотрудникам. В этом смысле они являются системными. На основании интервью с теми, кто имеет многолетний опыт взаимодействия с пенитенциарной системой, мы можем зафиксировать снижение жестокости и физического насилия в пользу бюрократических и невидимых форм.
Для иллюстрации этого тезиса мы приводим историю Артура, который имеет опыт пребывания в системе ФСИН в нулевых и в недавнее время.
31 Имеется в виду СИЗО «Лефортово» – изолятор, традиционно используемый Федеральной службой безопасности для содержания подозреваемых и обвиняемых в преступлениях, подследственных ФСБ. С 2006 года перешла от ведения ФСБ к ФСИН.
«Два года в Магнитогорской тюрьме был, постоянно били. Я весь синий ходил от их дубинок. Всего изобьют – а за что? Чем больше ты что-то спрашиваешь или требуешь от них (свое, положенное по закону), тем больше тебя и… Как говорится, для них ты враг народа. Начинают тебя и бить, и все <...> Но давят сейчас [в 2020-х гг.] маленько по-другому. Начинают тебе злостные нарушения делать, если жалобы пишешь – создают невыносимые условия. Через суд освобождают, пишут, что ты злостный нарушитель, суд тебе дает надзор в девять лет (до девяти лет может дать). <...> А так тебя в зоне сделают злостным нарушителем: одна передачка в год, ни посылок, ничего. Тяжелую жизнь создают. Бьют, конечно, но не как раньше».
Артур, имеет опыт заключения
vulnerabilities and vulnerable groups
История Платона (продолжение)
Как вам кажется, можно ли было насилия как-то избежать? Или это просто прилетает, и с этим ничего не сделаешь?
Прилетает точно как кирпич.
Скажите, а где прошло Ваше детство? В какой среде Вы росли?
Родился в деревне. Учился в городе. Закончил – армия. Семья у меня, дети. Работал механиком. И вот этот случай произошел.
А случалось ли Вам иметь дело с правоохранительными органами до того случая?
У меня с правоохранителями вообще проблем никаких не было. Я с ними дружил и дружу, по идее. Вот этого отдела начальник полиции, я с ним, прямо вот… Ну, как сказать? Не один литр выпили. И в такую ситуацию попал.
Я просто был ошарашен. Я даже не думал, что там происходит. Но потом понял, чего они хотели. Они хотели отжать фирму, в которой я работал.
Вот говорили они мне про эту женщину. А я-то в тот момент, когда ее типа похищали, я вообще был в другом регионе.
И когда все это случилось, я им говорю: «Не похищал я». «Мы знаем, – говорит, – ты нам не нужен, нам нужен человек… Давай сделаем так: ты сейчас напишешь, что тебя наняли, ты нанял еще кого-то».
А тот человек, который им был нужен, – это директор. Довольно-таки крупная компания была. Я там работал около 10 лет. И, получается, я якобы похитил конкурентку.
Была договоренность у них, скорее всего. Мы теперь уже знаем, что похищения не было. Если я подписал бы, они бы директора взяли и закрыли, потому что у меня же обвинения такие, минимум, не знаю, 10-15 лет – вооруженный разбой, угон, кража и похищение человека. Тяжкие статьи же. И мне ребята потом сказали, что если бы подписал, ничего не помогло бы уже. И фирму просто съели бы. Полицейские готовились хорошо, тщательно готовились, но на меня просто не рассчитали.
Вы оказались крепче, чем они думали?
Да. Так получается. Ну и потом, когда мы встречный иск на них подавали… Вы понимаете, чтобы бодаться с полицейскими, нужны средства, да? Ладно, я был при деньгах, чтобы адвокатов нанять. Но остальные… После того, как посадили мы этого, из УГРО, ко мне человек, наверное, пять-шесть подходили. Один, которого также избили и он подписал, даже прямо говорит: «Когда услышал, что посадили его, я реально заплакал».
Certain social characteristics, situations and behavior patterns can increase the risk of attracting the attention of the officers, influence the path of a person within the system in a certain way, and raise the chances of more future confrontations with the law enforcement. Furthermore, weak spots leave a person unprotected in face of potential violence by law enforcement after the confrontation. In this regard, vulnerable groups are generally at higher risk, even if factors influencing the decision of a particular officer to arrest and torture an individual are not always clear.
Age
Age is one of the factors that increase the risk of getting arrested. A young person (under 35 years old) is less likely to have a lot of experience of interacting with law enforcement officers.
Such person presumably knows little about his or her rights in a situation of the arrest and the subsequent detention, as well as about the protection of those rights. This person therefore becomes an easy way for an officer to improve performance scores, for example, by charging him or her with some administrative offense. It should be noted that a combination of certain factors (in particular, young age, male gender and presence at the street in the company of other people) makes a person more suspicious in the eyes of police officers, to whom such situation might appear as potentially criminal. Young people are more likely to attract the officers’ attention.
As a result, they are more exposed to violent arrests and torture aimed at obtaining testimony. In such situations, it does not matter whether law enforcement officers themselves believe in the detainee’s guilt.
At the same time, the police are not immune to mistakes. They can make false assumptions and use violence against minors. This is what happened to Evgeny. The police officers beat him during the arrest. However, when they discovered that he was only 17 years old, their attitude changed dramatically. The officers tried to extort money from him and his friend. In the end, they simply released the teenagers.
«Perhaps, they have a developed routine. They look for people in certain places. At that time, Hydra Market was still operating.33 For them it was a common routine — riding around
parks and observing suspicious activities. I was with a friend. We weren’t even close to the place. We just saw the headlights, then they approached us. They didn’t introduce
themselves, they didn’t show us any police ID. They ordered us to turn out our pockets right away. <...> [They] started manhandling us. They twisted my hands. I was stunned. Have I
done something illegal? <...> I ended up alone with an officer in plain clothes, we were chatting about random things. My friend stood aside, someone brought money to buy him
out. When they found out that I wasn’t 18, they immediately brought me tissues and water.»
Evgeny, has experience of detention
Race, ethnicity and nationality
Another characteristics that attract greater attention of law enforcement officers and increase the risk of the arrest are race, ethnicity and nationality (for Central Russia, sometimes referred as «non-Slavic»). People that have a different appearance or speak a different language can be perceived as suspicious strangers.
«I am Asian. I have experience, when law enforcement confronted me because of my appearance. About 8 years ago, they regularly stopped me and checked my ID. So now I constantly carry it with me. I remember one time, when I didn’t have it with me, and two officers tried to confront me because of it. Luckily, a friend of mine was passing by. He stood up for me and told them that we were studying together. Gladly, the incident was over then. I don’t trust them. Why do they always stop me?»
Alikhan, participant of the focus group discussion
Moreover, as some human rights defenders note, the rights of the non-dominant ethnic groups are violated more often. In particular, the authorities oftentimes ignore the cases concerning
violence against those people.
«When we only started investigating torture, there was a case — a citizen of Uzbekistan was severely beaten in the Investigative Committee’s office. The investigating authorities
honestly told us that they would not initiate criminal proceedings, because it was not a murder and because the victim was not Russian.»
Vasilisa, former member of the PMC
Gender
The exact form of violence can depend on the victim’s gender. The absolute majority of our respondents who experienced violence were male. It is possible that cases involving women are less known, as they rarely seek help from human rights defenders. However, one of our experts, Vladimir, believes that high physical violence rates derive from the fact that men are more likely to commit crimes, which implies more interaction with the law enforcement system and higher chances to be physically abused.
«According to statistics, men are more likely to commit crimes. However, I would say our sampling is not big enough to create a portrait of an average victim. In general, it can be
anyone.»
Vladimir, human rights defender
The gender arguments should be made with great caution. Our respondents note that the law enforcement officers use physical violence against women less frequently, instead choosing other
methods of coercion.
«They threatened me that I would be expelled, that I would not find a job, that my whole family would be unemployed. My husband and my children too, although I have none. <...> Apart from me, there were two more suspects, two boys. They were treated quite differently. They were rather aggressive and uncompromising in their talks. Apparently, the officers thought that intimidating them was the easiest way. Their door was broken. Those boys were put on their knees. There were armed OMON officers. In my case it was different, they were trying to negotiate with me. And they were like, “Look, how well our communication is going. Let’s talk more.” They were always like that.»
Ruslana, has experience of detention
In female and male colonies, torture and inadequate detention conditions also have their differences. According to our expert from the Russian human rights organisation «Women in Prison», detention conditions for women involve many issues: from physical inconveniences (for example, lack of proper conditions for pregnant inmates, or inmates sleeping on the concrete floor, because they could not reach the higher bunks, etc.) to lack of support, which exists in male colonies and which is provided by local criminal structures.
«[In female prisons] violence also exists. But it all works differently there. Women are easier to subdue. They don’t have a caste system. It’s worse.»
Miron, human rights defender
Previous confrontations with law enforcement
A situation when a person has already come to the attention of the law enforcement officers (for example, by having police records, etc.) is another factor that increases the chances of the arrest.
For many victims experiencing violence and torture at the police stations such incidents are not their first encounter with the law enforcement system. Sometimes local people are already aware that the officers use violence and torture for obtaining confessions.
The story of Pyotr is a good example of such case. Pyotr was given his first sentence for a group brawl at the age of 16 and spent 8 months in the correctional facility. After that, he was a suspect for every crime that occurred in his neighborhood, a small town with just over 50 thousand residents. Apparently, the officers who tried to charge him with every new crime believed that more serious «solved» cases would allow them to earn more «points» within the internal reward system. In the end, their attempts resulted in «solving a case», for which Pyotr was given an imprisonment sentence.
«It was a civilian vehicle. It stopped, they knocked me down and shoved into the car. There it all began. They tried to charge me with multiple rapes. You know how they carry out identification parades? The door opens, a girl comes in, looks at me and says, “It’s not him.” I’m like, “What do you mean, “it’s not him”?” And the officer tells me that it was an identification parade and that I’m lucky, ’cause it wasn’t me. I said, “You have strange ways to get your job done.” Then they tried to charge me with robbery, some lumber yard... but some Caucasian did it, so I wasn’t suitable for that one. The next time was me stealing earrings from some gypsy in some hallway, if I’m not mistaken. Well, in the end they invented a case for me — I allegedly robbed some store.»
Pyotr, has experience of imprisonment
Some people, after being frequently stopped and arrested by police, eventually learn how to recognise a law enforcement officer even when in plain clothes.
«I’ve learned to recognise them. So I knew those were the police officers, but I didn’t pay any attention to them sitting there. Later I even remembered one of them.»
Pyotr, has experience of imprisonment
The risk of another confrontation with the police, of another experience of violence and torture, and of criminal prosecution changes the way people organise their lives when trying to avoid such situations. When an individual can be stopped on the street or summoned to the police station at any moment, it affects his or her course of life significantly and deprives him or her of a sense of predictability and control over his or her daily routine. At the same time, personal and work obligations themselves can become a vulnerability for the officers to exploit. For instance, some of our respondents could not afford to spend much time at the police station, so they did everything they were asked.
«I had an interview appointment, so I was in a hurry. He [the police officer] caught me right before I was about to leave. He asked to take my fingerprints, but I wasn’t willing. I told him I was in a hurry and asked him to let me go. He said, “Give me your fingerprints, and I’ll let you go.” So I agreed. And we were off.»
Vasily, has experience of detention
Lack of experience of navigating within the system
One of the common vulnerabilities that can aggravate a person’s situation at a police station is poor orientation in the law enforcement system and lack of knowledge about the legal context of the events. In order to achieve their goals, some police officers can deliberately mislead detainees, manipulate them and make promises which they have no intention to fulfill (for example, releasing the person after collecting the statements). Without knowledge about the procedures, recognising deception and manipulation is difficult. People do not always understand how to act while being tortured and after the incident, how to collect and secure evidence, and how to properly substantiate the case and bring the officers to justice.
Most of our respondents who have suffered from police violence confronted the law enforcement system for the first time. They made some decisions in a state of disorientation, which, retrospectively, they would have changed. Below is a story of Ekaterina, her son was summoned to the police station, where the officers beat him.
«There was a way to avoid this incident. When a police officer comes to your home and invites you for a talk, just don’t go to the police station at all. That’s it. This was the way. If police want to talk, they should send an official summons. That’s a legal way. In this case we know who, where, when, why and so on. That time nothing was recorded, no documents, nothing.»
Ekaterina, mother of a detainee
Knowing what can happen during the arrest and the detention, how the system functions, what manipulations the officers use and how to act in such situations contributes to the feeling of security at the police station. One of our experts commented on a widely publicised case of torture at the Brateevo police station. He emphasised that the knowledge about how the law enforcement system functions allowed the victims to secure the evidence of the incident and bring the perpetrators to justice in the future.
«She’s the ideal applicant! The way she acted... <...> “You’re pulling my hair.” She voiced the invisible things. That is very important. And she is under stress. They’re beating her. It takes a lot of guts, you know. And it’s very difficult. She clearly prepared before going to the rally, she read guides. “I’ll sign a refusal to undergo dactyloscopic registration. You have no right. Article 51. Personal data.” Brilliant! 10 out of 10, I would say!»
Roman, human rights defender
At the same time, a person’s political position and previous «political» charges can serve as an exploitable weak point at the police station.
«Apparently, when politics are involved, they ask the CID officers to handle us. Because they think we’re dangerous.»
Vasily, has experience of detention
«There was physical humiliation. There were also issues with that girl being humiliated. There were phrases like “You are enemies of the State” ... “Putin told us.” <...> We, human
rights defenders, hear about such things regularly.»
Roman, human rights defender
Understanding the laws, bureaucratic procedures and unspoken rules is also very important in the penitentiary facilities. As we have already discussed, violence and torture are used against inmates to intimidate them, improve discipline and maintain the regime established in the facility.
Consequently, remaining ignorant of this regime increases the likelihood of torture, especially, during the first months in a detention facility, when a individual is being «introduced to the local culture». One of our respondents, who has experience of both imprisonment and work as a human rights defender, illustrated his explanation of this logic with the example of filing a complaint, a potentially dangerous action.
«You need to know how to act properly before you start filing complaints. In this regard, we do not have any special training. In fact, prison is not much different from ordinary life. Problems happen everywhere. We’re supposed to solve them and we don’t solve them instantly, without previous preparations. There are certain procedures. The process requires time and patience. Both here and there. If we ignore that, where does it take us? To conflict. Sometimes it is open and severe, sometimes it is hidden, but nevertheless it’s still a conflict, it still means great losses for all sides involved. Losses for everyone, believe me. No one from the prison staff wakes up in the morning and kisses his wife with a thought: “I’m gonna do nasty stuff, when I get at work.” There is no such thing, let’s be honest. On the contrary, everybody wants to do something good, to live according to the rules they agreed to. But both sides still have a lot to learn beforehand, which currently causes problems to everyone.»
Seraphim, former CID officer, has experience of imprisonment
Health
Poor health, both physical and mental, as well as psychological stability issues can become yet another exploitable weak spot. Such vulnerability can limit an individual’s ability to endure and resist violence during the arrest and while in detention. Below is a story of a young man with a diagnosed mental health condition. He was arrested together with his friend and taken to the police station. There officers beat him and drew up a report on administrative offense without his legal representative. According to his mother, the beating was accompanied by humiliation, pressure and threats from the officers. It was not very difficult for them to obtain his confession, as the detainee was unable neither to understand what was happening to him, nor to read the protocol.
«It’s not that I’m not afraid, of course... But what can they actually do? They said to him once, “If you tell anyone, we’ll crack your head.” They said that to a silly child. <...> Petya did something. He said that they’d given him some papers to sign. But he can neither write nor read yet. What kind of paper can he sign, if he can’t write?»
Ekaterina, mother of a detainee
Physical health issues can become another weakness. One of our respondents was severely beaten by police officers during his arrest. He warned an OMON officer about his condition, but the officer used the obtained information to cause more harm.
«One of the OMON officers put his foot on my neck. I told him, “Don’t press. I have metal implants in my spine, the second and the third vertebrae.” I was wearing a T-shirt. He pulled it down and looked at my neck. “Where? How was it installed?” He turned me over and saw the scar. He turned me over again and pressed on my neck with all his weight. I felt extreme pain. I heard harsh sounds and felt that everything was broken. “What haven’t you said anything?” He turned me once again and pressed his whole weight on me. 90 kilograms, I think.»
Ildar, has experience of detention
The health factor is even more important, when an individual faces a long-term stay within the system. The access to medical care provided in penitentiary facilities, in fact, is very limited: usually, the only medications available in a prison stock are aspirin and painkillers. Many inmates suffer from health deterioration due to untimely or not sufficiently qualified medical care. Every inmate is entitled to access particular specialists, to go to a «civilian» hospital, and to receive the necessary medications. In reality, however, as it follows from the interviews, those rights are rarely implemented in practice.
Sending an inmate to a medical institution outside of the Federal Penitentiary Service system involves certain risks for medical staff of the detention facility. For example, according to the interviews, the prison doctors may be afraid of accusations of taking a bribe from an inmate who decided to use the stay in the hospital as a way to improve his or her detention conditions. Other reasons can be the lack of material and human resources at disposal, or, sometimes, the perception of inmates as unworthy of medical treatment. Seeking medical help can be regarded as some kind of manipulation by a prisoner, who intentionally looks for additional attention without any justification.
«Some prisoners damage themselves to get to the hospital. An inmate cut his veins. He is sent to the hospital. He gets his treatment and goes back to the prison. They call it “I had to open my veins”. His cellmates tormented him. The environment was tough. So he opened his own veins ... Do you understand? Naturally, this is not about an actual attempt, it’s an act.»
Innokenty, forensic psychiatrist, works closely with the Federal Penitentiary Service
Failure to provide medical care and necessary conditions for people with chronic diseases should also be considered as violence against inmates. Given that the detention facilities are oftentimes overcrowded, there is literally no way for prisoners to miss each other. Such detention conditions contribute to the spread of life-threatening diseases, for example, tuberculosis. In addition, detention facilities are practically unable to provide proper detention conditions for inmates with serious chronic diseases which require special medical treatment (diagnosed cancer, CVD, diabetes, etc.). At the same time, death in detention undermines the official records. Thus, the inmates are usually provided with the emergency care. Thus, a person with a chronic disease may be forced to exist in unbearable conditions, when emergency treatment replaces proper medical care.
«I need a fridge to store my insulin. If I don’t keep it in the fridge, it doesn’t work. No insulin — game over. When my sugar level goes up or down, I’m dead. I can’t talk, I can’t do anything. They called ambulance for me 16 times. On two occasions I was hospitalised, because the doctors found that my sugar level was 32 [mmol/L, the normal range is between 3.3 and 5.5]. My insulin wasn’t working because the room was too hot, and it got overheated.»
Seraphim, former CID officer, has experience of imprisonment
Doctors play an important role in the fate of an inmate who experiences physical and psychological violence in detention. For example, when a patient claims that he or she had been tortured, it is the doctor who decides whether to document the source of injuries according to the patient’s words. The doctor decides what kind of treatment and medications each particular inmate should receive. Medical staff is also responsible for documenting the state of health and medical manipulations, which can later be used as evidence to substantiate the torture allegations. One of the human rights experts told us about a case when the fact of torture was proved not directly, but by means of documentation concerning medical treatment.
«Forensic medical examination had a fairly large list of questions to answer. Those questions were meant to help with establishing whether there had been a causal link between the actions of medical staff and the infliction of the injury. We were waiting for the final report. It was very important. We hoped that criminal proceedings would finally be initiated after that. <...> After the incident, victims should see a doctor and record their injuries as soon as possible. We accompany our applicants, if they haven’t recorded injuries beforehand. This is the key evidence, with which the whole process of substantiating the complaint begins. It doesn’t work like that in the colony though. It’s nearly impossible, you know. An inmate had received injuries in May, but his medical records mentioned that he had been given ointment only a few weeks later. However, since then he regularly asked for medical assistance. There were medical records. He was prescribed a MRI scan, which was actually done in the colony. We use logic to reconstruct the chain of the events. In addition, we find and question eye-witnesses and insist the the investigators interrogate them all after us. Thus, we pursue establishing the fact that a person received bodily injuries at the hands of unknown individuals (even if we know, who actually did it). We try to get an official investigation report that the person had received serious injuries. In other words, that there are elements of a criminal offense.»
Anton, human rights defender
Although prison doctors operate separately to some extent, they are integrated into the Federal Penitentiary Service system and, unfortunately, do not have complete independence.34 The
medical staff does not interact directly with inmates, which means that any decisions, including those concerning medical care, are made with the participation of non-medical facility staff. As a result, the standards of medical care are oftentimes determined not by trained specialists, but by the Federal Penitentiary Service officers, who can use the doctors to pressure the inmates and to conceal the evidence of ill-treatment.
Lack of social and financial resources
A detainee is severely restricted in his or her actions. Thus, he or she has to rely on support networks, relatives and friends. People from support networks should be ready to mobilise
resources: it is now up to them to come to the police station, to find and pay for a lawyer, to learn how to act properly in such a situation and how to document the fact of torture and other unlawful actions of the officers. They will be expected to contact human rights organisations, to bring care packages and to interact with law enforcement agencies. Most people do not have those social resources, which contributes to their vulnerability.
«If an inmate’s lawyer and relatives are active, if they visit him regularly, I believe, the risk of torture is low for him or her. In any case, a little attention from public is always better than no attention at all.»
Vladimir, human rights defender
Financial limitations are another common vulnerability. Legal proceedings are very timeconsuming and rarely compatible with the ordinary job. Sometimes the need to cover legal, transport and other case-related costs force people to sell their possessions and property. Without sufficient financial support, people oftentimes surrender and accept punishment for the crimes
that they did not commit. Unfortunately, some cases feature both financial and social vulnerability.
«Poor people are the least protected social group in this regard. Especially in some distant areas, for example, in a remote village. Cops know that these people won’t make much noise. They are not very active and not rich. They live a quiet life. In some cases, they are heavy drinkers. Disadvantaged people, so to speak. It’s very easy for police to “fill the quotas” using those people. We had a case. One of the applicants died after he had been taken to the police station. The investigation is ongoing. The police claim that he just died of epilepsy. We carry out our own investigation, and we believe that the police officers are involved. We know that they were constantly after this person. There were constant fake administrative cases. The district police officer just used him to fill some quotas, for example, for public intoxication. He knew that this man would do nothing, so he used him to boost figures.»
Igor, human rights defender, has work experience in the Prosecutor’s Office
However, in some cases, sufficient finances become a reason for extortion and increase the chances of torture and ill-treatment. On many occasions, relatives are exposed to danger as well.
Some officers turn pressure and threats against the relatives of the detainee into a mean of torture. (35)
«They forced me to call my mother. When she came, they tried to pressure her too. Threatening with criminal charges, all that stuff.»
Ruslana, has experience of detention
«He was interrogating me, and then he was like, «Don’t wanna play nice? Now things will get bad.» I was like, «What are you talking about?» «You’ll see.» I was sitting on a chair across from him. He got up and said, «Let’s go to the assembly hall.» They took me to the assembly hall. The second officer gave me a chair and took a chair for himself. Then he pressed my hips to the chair with his legs and tied me with a belt. He began to interrogate me again. For every wrong answer I gave, he applied a taser to my groin. He interrogated me in such
a manner for about half an hour, I suppose. They didn’t get a response from me, so they went after my brother. They brought him and started torturing him in the same way. They tried to beat out the «correct answer» to the question «Where did the money go?» from him. My brother told them that we didn’t do it. They held us there until 2.30 a. m. Then the district officer said, «One of you should confess. I’m gonna go out for a smoke. One of you must confess and take the blame, when I come back.»
Gennady, has experience of detention
At the same time, maintaining communication with lawyers, human rights defenders and press requires a wise strategy. On the one hand, support networks can provide detainees with protection to a certain degree and help them to defend their rights. On the other hand, however, defense of one’s rights from within detention has extremely limited options. Filing complaints and taking action in some other way may have negative consequences for the inmate and worsen the situation (we will discuss this issue in the next section). For this reason, prisoners sometimes do not want to advertise the involvement of human rights defenders and lawyers and refuse to protect their rights while in detention. Vasilisa, a human rights defender, told us about one of the cases with successful balance.
«Sometimes the inmates do not want to talk to us for some reason. But we insist on seeing them anyway. There was a case, when we had information, that a certain individual was beaten up in one of the colonies. We told the colony staff that we wanted to talk to him. They brought us a written refusal to communicate with the PMC signed by him. We insisted that we wanted to see him. We said that we don’t care about his written refusal, because the law doesn’t say that a person can refuse to communicate with the PMC. When they brought him to us, we saw that his face was mutilated indeed. We were able to record that important information. That information was useful for him too. Later, when he was released, he tried to restore his rights. Back then, however, he could not make his position clear to us. He was in a situation where he was forced to do what the officers told him. <...> Complaining explicitly about the colony rules is not possible without a risk of your situation getting worse. But you can complain about some other things. For example, you can complain about what happened to you in another facility. These topics are safe.»
Vasilisa, former member of the PMC
Invisible issues
There are various groups of people who are in need of special conditions or special treatment, but those needs are ignored by the law enforcement and the Federal Penitentiary Service. Their ill-treatment is not always intentional. Our data rather indicate indifference towards their problems. In this section we will list some of these groups. This list cannot be considered exhaustive: although not all of these groups are small in numbers, the access to their representatives can be difficult.
Homeless people
In general, people who live on the street have problems with documents and do not possess social and financial resources sufficient to defend themselves. They are frequently arrested by
the police, because they are easy targets for «fake» administrative charges. After being taken to the police station, homeless people usually face the hostile attitude — from both the officers and other detainees.
«I remember one woman... That detention room was actually very good. Excellent, I would even say. The woman had nowhere to go. She was an alcoholic. And she was taken there. Other detainees were decent women. So, where to place this one? In the end, the officers washed her clean and gave her a robe. She looked very nice and tidy in that robe.»
Arina, human rights defender
People with addiction
Any kind of addiction, for example, alcohol or drugs, automatically increases a person’s vulnerability. Such people have more chances to be arrested by the police as «easy potential criminals». In addition, any violent action against such individuals by law enforcement officers appears to be justified in the eyes of other people because of the generally negative attitude in society. The officers know that the general public is unlikely to stand up for them.
«That man was a heavy drunkard. He has been suffering from alcohol addiction for a very long time. And the district police officer noticed it. So, why not use him for improving one’s personal records? Unfortunately, this happens all the time, people do not even try to protect their rights, they do not complain. I don’t know why. So, people with previous police records are the target no. 1, that’s for sure. The officers love them. Them and other kinds of dysfunctional individuals.»
Igor, human rights defender, has work experience in the Prosecutor’s Office
Pregnant women and children of female prisoners
The environment of detention facilities is supposed to be suitable, first of all, for adult men. Detention conditions do not get adapted for needs of pregnant or recently delivered women. Such detainees require special conditions and access to specialized medical care.
«The first time... I came into the cell. There was a woman lying on the concrete floor. I was surprised. I was like, “What’s the problem?” She said that she couldn’t get to the second level of the bed. Then I started working on the women’s issues. The officers promised me to find a place for that woman. I visited again four days later. The woman was still lying on the floor. <...> We learn about miscarriage cases and pregnancy termination by accident. There are no records about this anywhere. Such things are not documented. There are no statistics. Try to find official statistics on child mortality and injuries by the Federal Penitentiary Service. You won’t find any data.»
Miron, human rights defender
As we have already mentioned, inter-facility transportation is one of the most difficult periods within the law enforcement system. Children are particularly vulnerable during this time.
«This is not just some kind of a car with several compartments. There are bars. The neighboring car can contain anything and anyone. There can be tuberculosis patients going to a hospital in some other region. There can be mothers with their children. That’s how they spend this time: eight or twelve people in one compartment behind bars. Tell me, what is this? This is barbaric. An ordinary person will certainly find such treatment barbaric, but it is common for the Federal Penitentiary Service. It is not discussed widely, because nobody knows about it.»
Miron, human rights defender
Transgender people
Transgender people (individuals whose gender identity, appearance and behaviour differ from those that are typically associated with their biological sex) face higher degree of stigmatization (36) and higher chances of ill-treatment, since their very way of thinking about themselves challenges the established public perception. The penitentiary system does not take into account problems of such people and do not make any attempts to protect them.
«He is male, according to his documents. but some parts of his body are female, for example, breasts, etc., or he has both male and female organs. So, which colony he should be placed in? In a male one? Where he will most certainly face violence? He has a female physiology. I saw the examination report, the reproductive system was still intact. Under certain conditions, that transgender man was capable of giving birth. But he went to a male prison. Do you understand? Such cases aren’t numerous yet. But they’re still there.»
Miron, human rights defender
Sexuality
People whose sexual orientation is considered unacceptable in prison culture face the same problems. In a male correctional facilities, such individuals are at the bottom of prison hierarchy by default, which makes them especially vulnerable and exposed to violence from both inmates and the prison staff.
«If one’s sexual orientation or previous sexual experiences with men become known in a male prison, the person in question will be bullied and blackmailed. We knew about such things and tried to control them.»
Vasilisa, former member of the PMC
Chapter summary
In this chapter, we have shown that torture and violence are natural attributes of the current law enforcement system. The police and the Federal Penitentiary Service officers can use illtreatment to subdue individuals under their control. The officers receive their power and authority from the state and act on behalf of the state.
We demonstrate that some people face higher risks of the arrest (due to their gender, age, nationality, health and other characteristics) and, in consequence, higher risks of being tortured while in detention and during proceedings against law enforcement officers. Power asymmetry is always present in interactions between citizens and the officers. Personal vulnerabilities contribute to reinforcement of such asymmetry. Power imbalance makes a person more vulnerable.
Some officers try to «make a criminal» out of a detainee. If an individual have resources to protect himself or herself and to resist, the officers’ manipulations might turn out unsuccessful. Does this person have enough experience and understanding of the law enforcement system’s functioning, as well as physical and psychological abilities to withstand the pressure during the arrest and the detention? Is this person legally savvy? Does he or she know people who can help to protect his or her rights? Does this person have time and financial resources to hire lawyers and participate in legal proceedings? The answers to these and other questions determine the degree of vulnerability of each individual, which affects how easily law enforcement officers will be able to obtain confessions or achieve their other goals when interacting with detainees.
«neighbours» in a total institution
From the previous chapter we can conclude that, for the majority of detention and correctional facilities, torture is a normal and routine part of officers’ interactions with detainees. Therefore, it makes sense to consider in details the specifics of such interactions between these two groups in general and figure out what influences them.
When a person is arrested by the police and sent to a remand prison or a correctional facility, he or she has a close contact with law enforcement officers. Contacts with the outside world, family members or loved ones are difficult, and the person is left one-to-one with a new life style and new «neighbours». These neighbours are not only others detainees, as not only suspects «spend time» in a police station, remand prison or correctional facility but police officers and officers of the Federal Penitentiary Service as well.
Plenty of barriers and secrecy catches one’s eye in law enforcement facilities. Police stations, remand prisons and colonies are facilities with a special regime. In order to get inside one needs a special reason, a formal written permission, a badge. To the outside world these places are unfamiliar and incomprehensible. The walls hide the officers along with the detainees.
«Locks are everywhere. I mean, you pass by some metal doors, checkpoints with card readers. You understand that you are behind a certain fence, and it would not be easy to
step out.»
Ruslana, has experience of detention
Following Erving Goffman, sociologists refer to these institutions as total institutions. (37) Total institution is a place where the interaction with the outside world is minimised and the internal routine is managed by the personnel, the main function of which is supervision and control. Without any doubts, correctional facilities, temporary detention facilities, and remand prisons can be classified as total institutions along with army, boarding schools, psychiatric hospitals and monasteries. (38) In all those institutions the everyday routine is centralised. Moreover, the private life, work and sleep of the «tenants» is happening in the same place and is targeted to a common goal (correctional, educational, religious, etc.)
Police stations and even police vans can also fit into the category of total institutions, if we consider the meaning not strictly. Though a stay there is time-limited, and detainees’ behavior is not specially regulated, these detention facilities are closed off to the external world as well as colonies. In addition, routine and procedures there are governed by the administration. Furthermore, oftentimes police officers are willing to discipline detainees. (39) Taking into consideration the aforementioned, all law enforcement institutions can be viewed through the lens of a term «a total institution».
This term explains institutions’ routine functioning, where law enforcement officers («personnel») interact with detainees («tenants»). These institutions are closed off to the outside world. Internal procedures, their regimented rules and roles’ distribution are explicitly regulated.
In this chapter we will use the term «a total institution» to carefully evaluate the conditions in which interaction between law enforcement officers and detainees is happening. We will observe how the interaction of these two groups is shaped according to the specifics of the historically established environment or even despite it. At the same time, we will note the barriers separating these groups and the similarities of their experiences, since any practices that work for the dialogue in a total institution can be used to effectively combat torture and excessive use of force by police officers. Thus, observations about practice of establishing good neighbourly relations are highlighted and presented at the end of the chapter.
opponents in a total institution: tension between law enforcement officers and detainees
Both officers and detainees feel deep mutual mistrust and keep social distance. Each group emphatically differentiates itself from the other one, stresses the differences and the superiority of one group over another, opposing itself to the opponents.
Reciprocal marking of opponents
Even at the language denomination level, there are strong labels and marks that are conspicuous and likely to insult. It is also crucial for law enforcement officers to separate themselves from those whom they guard and from whom they strongly differ.
«At hearings about detention conditions, when I declared that there had been no bedclothes, the FSIN representative said, “It is because we are not a public transportation company, we
deal with special contingent.”»
Aliya, activist, has experience of imprisonment
Below you may find some screenshots from a chat of the Federal Penitentiary Service officers discussion how the detainees should be called. It is worth mentioning that making statements in public and doing something in a real life is different.
search of special language markers concerning detainees
the source: a post in the Federal Penitentiary Service officers chat
The detainees and prisoners oppose themselves to the officers. In neutral speech the description is frequently based on functional roles: «district police officers», «operational officers», «convoy officers» or «guards», «special unit officers», but in sentences with evaluative judgments more disparaging assessments can be found: «babeshki», «cops», «trash», «beasts».
«It is beyond my principals to cooperate with the administration and cops.»
Veniamin, has experience of imprisonment
In the majority of cases, officers and prisoners, even those who quitted the job and stopped serving their sentences, proceed to highlight mutual isolation from each other and emphasise the differences.
Opponents’ groups of support: «our» side and «their» side
Law enforcement officers and detainees have their own groups of support. For instance, the prisoners support each other to fight for deep-rooted improvements of the system.
«[I arrived to the detention facility, and those who were there, my inmates, had been filing complaints already]. There was less solidarity — one or two [were complaining]. In fact, they [the detainees] can do nothing. But we got together in a bigger group. I organised it, I brought together a bunch of normal people, and it started off. It was easier that way.»
Artur, has experience of imprisonment
The officers have their own support communities dedicated to fighting for their rights. There are non-profit communities and public organisations, online platforms and resources to support both groups, the law enforcement officers and the detainees. The emphatic hostility of the support group members towards the opponents is evidently noticeable. Human rights defenders might refuse to provide support or might refuse to show sympathy for law enforcement officers.
«The FSIN officers say, “Why do you deal with the detainees? Our rights should also be protected. We are here, fiddling about with them, we also suffer.” <...> There are no other job offers. Let’s say, a village is far from the center, there is work only in the colony. They say that the inmates will stop serving their sentences one day, but they will still be working there, every day, from dusk till dawn... I respond that I can’t help them with that. Nobody is keeping them there.»
Arina, human rights defender
In the same way, the officers, witnessing the violence, will not protect the victim because he or she belongs to the detainees. However, the victim’s alternative affiliation changes the way he or she is treated.
«After I was tortured, one of them started a conversation with me very calmly, “Why don’t you report it?” When he heard my last name, [he asked], “And that guy, who is he to you?” He mentioned a name. I said, “He is my cousin.” “Why haven’t you told me before? I would have helped you in some way. We worked together in the OMON.” After that he removed a mask, removed a bag from my head, gave me a cigarette and some water. <...> [His colleagues saw that he had removed the mask.] One of them said, “Why have you removed the mask? He will remember you, he could file a complaint. You never know.” “No, he’s our guy. I worked with his cousin.”»
Ildar, has experience of detention
Sympathy to people of the «our side» and «saving face» become more important than fair treatment of opponents. The law enforcement officers confirmed that they would support their colleagues and turn a blind eye to something, even if they disagreed with what was happening.
«If one cop is beating somebody, another cop will support him, even if that first cop is wrong. He, most probably, will try to mitigate it all [the beatings] somehow, but first he will get out “his guy”. Because even in a confrontation like that, verbal or physical, you always support those on your side. And in case “your” guy is wrong, you will be there for him to get him out. If you see him doing some sh*t, when he might be caught, you get him out, cover everything up. I will tell you about my personal experience. Let’s say, I knew that this man was a bribe taker. When he was caught, I felt sorry for him, because he was “our” man, see?»
Matvey, former law enforcement officer
«These things must not be revealed to public. Those guys should be quietly sent to prison for very many [years] <...> It’s a system. If generals are caught — you need to fire a bunch of people. Not only these high ranked officials but their entourage should be fired as well, because they all knew. I do not know what we have to do, but we should do it quietly.»
Yakov, former officer of the Ministry of Internal Affairs
Those who criticise the system, cooperate with the «other side», or fall short of «corporate standards», is excluded from the group. The attitude to those who criticise «our side» is well illustrated by the discussion on the forum of the Ministry of Internal Affairs officers under the post about the suicide of a young man who used to be an intern at one of the police stations. He committed suicide and left a note, in which he had blamed the head of the Internal Affairs Department. In this discussion, by the majority of commentators, a young man is considered the one responsible for what has happened. They refer to him as a «coward», an «egoist», a «chicken», an «underdog», and a «loser». They noted with disapproval that the intern, «aside from causing so much trouble to the family, made things worse by writing a note» which contributed to the problems and «besmirched esprit de corps of the police».
There were a few users (mostly with female nicknames), who, on the contrary, called a young man a «boy» and suggested finding out whether there had been actions on the part of the senior officer (who, according to them, was well known for his cruelty to colleagues) and on the part of the system as a whole that can be assessed as inciting to suicide. Many argued with them:
«Only in Russia there are ’boys’ of 24 years old. Because they bring up boys, not men and warriors. And afterwards they say that the psychologists hadn’t taken care of the problem timely, that he was harassed by his superior, that the work was too hard for him, the MEB was negligent, the man on duty was a skunk and hadn’t taken away the gun. Everyone is to be blamed, all should be prosecuted, but nobody is considering that the parents has brought up a sacrificial lamb instead of a man.»
«To link suicide to his professional activity... How naive you are.»
«This is not a charm school, so why he should be treated with delicacy? The staff has some other things to do. When I was a twenty-year-old boy, I had nobody to look after me, no servants or nannies, I was left to my own devices, learning to do everything on my own.»
At the same time, their own experience of bullying and abuse is devalued («We also had a rough time, but we are OK»). Moreover, not only a young man, but also those who express sympathy for him are excluded from the community:
«Most likely, you also need to quit, this job is not for you if that’s what you’re thinking.»
«I beg your pardon, lady! You need to bring up children and avoid breaking your fragile female psyche in the police. Lay all your maternal love on your kids, not on 24-year-old children.»
A similar example of «exclusion from our side» among prisoners can be a border that lies between detainees and «bulls» — the prisoners, who agree to use force upon the orders of law enforcement officers.
«We all are imprisoned here, waiting to be sent to a colony. And then the cops start working with you, trying to talk you into staying here and work at the maintenance unit as “bulls”. That’s when they can beat you up and play a dirty trick upon you, or plant a mobile phone in your cell, or something else. They will blackmail you with all sorts of illegal methods. They say, “We will tell that you had worked for us, for the administration. When you arrive at the colony, given your charges, they will turn you out immediately. So, think it over and stay.”
That’s what they do to young people. Therefore, a lot of “bulls”, up to 50%, are those who had been set up by the cops. <...> First, bobbies are always taking the piss out of the “bulls”, and, second, they always... I mean, the “bulls” feel such a squeamish attitude from other convicts. Both, detainees and cops treat the “bulls” like dirt. Thus the “bulls” are between the devil and the deep blue sea. In general, only the very last scumbag can survive there.»
Veniamin, has experience of imprisonment
So, the division into «our side» and «their side» happens both at the level of everyday life and at the language level. In a community life, when mixing is inevitable, it is designed to maintain the existing social order of separation.
«Neighbours» in a total institution: cohabitation and similar conditions
The total institution, according to E. Goffman, is «a mixture of neighbourhood community and formal organisation». (40) Indeed, apart from functioning of the correctional facilities, officers and ex inmates also mention a significant number of details from their living side by side with each other.
«I always tell them [the FSIN officers]: the difference between the convicts, the suspects and you is very subtle. You are all in the same boat, in the same universe. Everyone has a different status but you live the same life, in general. The only difference is that they are in cells, and you are kind of free, but you are in the same conditions, in the same building. So you need help, too.»
Mikhail, priest in a remand prison
Law enforcement officers and detainees (41) share not only one facility (and harsh conditions), but also have many other features in common. Informants, while describing their situation, mentioned poverty and limited life chances. The system gives these traits to both groups — the stigma of a total institution. In this part of the chapter we focus on similar features of law enforcement officers and those whom they detain and guard.
Neighbourhood of dangerous hierarchies
The penitentiary administration distributes privileges and property, sets up rules and supervises their implementation. This can be applied to law enforcement officers as well as to prisoners. In parallel, there is a prison hierarchy that operates «in the shadows». The system’s rigidity has become an everyday reality for both law enforcement officers and detainees.
On the one hand, law enforcement officers have power over prisoners. According to our respondents, this power is practically unlimited.
«The soldier knows that he will return home in two years (back then they used to serve in army for two years), so he isn’t in any danger. But in a remand prison, you can say, “If I ever see that there is grease on the pan, your stay here will be extended for at least six months or even a year.” It was a little different in the remand prison. The detainees did whatever they were told to do, without a single question. You need to force soldiers to obey, but the detainees were ready to do everything.»
Elena, retired Federal Penitentiary Service officer, former officer of the Ministry of Internal Affairs
On the other hand, law enforcement officers themselves may experience the rigidity and violent exploitative nature of their system hierarchy. They are forced to obey any orders from the senior officers.
«A very stringent hierarchy. There is no sign of any kind of democracy, subordinates do not have any right to oppose, this right is a mere formality. Unfortunately, it all comes down to the fact that you should do what your boss tells you, even if you don’t agree. The relationships in the team are also appropriate. I mean, I saw an evil boss who stayed at work up until 6-7 p. m., so all his subordinates were to stay there as well until he left. No one would go home, although, officially, a working day is over (they do work according to the labor code, after all). No one leaves the workplace before the boss is gone. Everybody dreams of a promotion, so everybody is working towards one, everyone wants to get away and become some kind of a district prosecutor and enjoy their life. Everyone is busy with their own tasks, they perform their duties but with no enthusiasm.»
Igor, human rights defender, has work experience in the prosecutor’s office
Of course, a law enforcement officer can change the job and quit the system, as one of our respondents, Stanislav. He left the rigid hierarchy and got a different social and economic status.
«I was not ready to be a puppet, that should do what it is told. Now I am an independent lawyer. <...> I live as I please, and no one says a word to me. I can wake up at nine o’clock or at ten if I want to. I can work at night If needed. I’m free. As in the song, «I am free, like a bird in the sky.»
«In the system, I would have been working long hours, from dawn till dusk and would have been paid peanuts. Everyone in the street would give me a poke, spit in my back, “Hey, look, there’s a cop.” Why? Because everyone knows it — there is such a stereotype — that those, who work in law enforcement, they are dishonest, they are criminals themselves, they cover-up criminals, they beat everyone up, etc.»
Stanislav, lawyer, former law enforcement officer
However, Stanislav had a degree in law at the moment of quitting the job. As he confirmed, it gave him and advantage among other competitors in the labor market. For many other law enforcement officers, their professional experience and skills leave almost no chance to a successful transition to another type of activity. The very habit of existing in hierarchical relationships and obeying the orders makes this transition unsettling.
«It was so scary, because I had been in service since I was young <...>. When I retired, it was very difficult for me first, because I got used to [saying] “Yes, sir”. An order has been received, you are obliged to obey. Commanders’ orders are not to be discussed.»
Elena, retired Federal Penitentiary Service officer, former officer of the Ministry of Internal Affairs
Both staff and prisoners might point out the absurdity of and be sceptical about rules which must be followed at any rate («I know it’s stupid, he knows it’s stupid, but he’s got the instruction»). In some cases, the tyranny of superiors in the police or the Federal Penitentiary Service is perceived so similarly by law enforcement officers and the detainees that mutual hostility or dislike is replaced by a feeling, although not a long-lasting one, of solidarity of people in the same difficult situation.
«A man worked in a remand prison, an officer, and he was hated by all — by his own colleagues, and those in custody. After he was transferred, everyone felt relief. Moreover, the officers themselves knew perfectly well that everyone hated him. And those who were in custody were like, “Hooray! Thank God, he’s gone!”»
Arina, human rights defender
The «shadow» administration, although it has no legal status and state support (at least officially), rests upon criminal resources and has many similarities with the power structure. It has hierarchy as well and is built upon the principle of rigidly fixed statuses, comparable to ranks.
As in the hierarchy of law enforcement officers, in the «shadow vertical» the social lift moves differently when traveling up and when traveling down. In general, a «decent» prisoner, like an ordinary law enforcement officer, has an open way up the hierarchy (for example, there is a special status of «aspiring» for those who would like to get closer to the criminal «family»). At the same time, if we exclude «criminal bosses» (inmates who have financial and social support), then, in the most cases, the parallel path is not a bed of roses and implies a large number of routine tasks, the need to fit in, to demonstrate subordination and to flatter. In an example below, Evgeny speculates on how the social lift for law enforcement officers is structured:
«All in a straight line. The commander is the main boss — you definitely should “suck up” to him. Then there are the seniors, you also need them to warm to you. For instance, you can buy them presents, a watch, for example. Then everything is fine and okay.»
Evgeny, has experience of detention
For a person who is not familiar with the system rules or who does not want to fit into it, the social lift will be blocked. Thus, a «first-timer» — a person who is in prison for the first time, especially one who has no connection in the criminal world — can become a «chump», a «sucker», an individual that can be mocked. In the same way, a recently hired and «dedicated» officer, a fighter «for justice» will not be accepted by the system — this officer will either be rejected or subjugated.
«For instance, just imagine, someone at the top wants to make money by corruption methods, so he or she gives an oral instruction to his or her subordinates, “In criminal case number such and such we need a particular decision. I’m the boss, that’s what I want.” And the person to whom such a request is addressed starts thinking: whether to please the boss and comply with the request, or to incur his anger. That was exactly the reason why I had decided to quit. You see, when they say, “Hey, look, you give yourself airs! Respected people had turned to you with requests, but you did not fulfill them. Time to go.” <...> Take the money and share or leave. You can’t sit on a bag of money — you don’t take it yourself and you don’t give it to others. When I first encountered such a situation, I was already an experienced senior lieutenant who could stand up at a meeting and say to the general: “I disagree with you, sir.” only to see with how my bosses, supervisors, majors, lieutenant colonels “pulled their heads into their shoulders”, because the next question of the general would be: “Stand up, subordinate. Who has brought him up like that?”»
Boris, lawyer, former officer of Ministry of Internal Affairs
Both hierarchies serve to maintain order in the team. If there is a conflict at lower level of the hierarchy, there is always an option to delegate negotiations to the appropriate higher officials. Although, on the one hand, in such cases the situation can often be resolved peacefully without any violence. On the other hand, the low rank representatives of both hierarchies have no guarantee that their interests will be taken into account and not those of their superiors.
«There’s some sort of hierarchical order: thieves, vagabonds, strivers (a convict who want to become a criminal boss)... In general, there are people who take on responsibility, the burden of authority, or they already have that authority. And they rule. They want some favors to be granted by the FSIN, and the FSIN wants there to be no riots, no escapes. Accordingly, some very strange norms arise there, like... it’s a discussed norm, it’s voiced, although it’s very silly. It’s not such a mainstream norm, but it’s delivered from time to time, you can hear about it somewhere. You are not immediately told about it, when you arrive in the colony, but at some point you learn that if you, all of a sudden, decide to escape you must inform a convict in charge of your “area”, the feudal lord of this structure. This is nonsense. It is obvious that he will scold you, because he does not need any f***king escapes, especially mass breakouts, because it will all lead to more pressure, extra checks, to further stiffening of the rules. An this convict doesn’t need all this f***king sh*t, for sure.»
Yuri, has experience of imprisonment
In both systems a downward move is associated with violence and, basically, does not imply a mechanism of correction, a return to the top of the hierarchy. Law enforcement officers talk about the fear of being demoted, about being disciplined, about «loosing the epaulettes» and after that there is only one way — «a road to jail». For prisoners, the loss of position comes in hand with falling into the «turned-out» caste.
«Downcast» are not considered as people at all. <...> No one, absolutely no one is immune to this. Once, in my barracks, a prisoner was «turned out» for picking up cigarette butts. They gave him a first warning, and then the second. He didn’t got it. And that was it — he was made a «downcast». <...> He was taken to the colony boss. A specific group of inmates assembled there, and they made him a «turned out». Then they announced it to everyone in the colony that such and such convict is a «downcast» from now on. An that’s it. <...> He keeps low profile, is very meek and mild, executes any command. Any convict can give him any task to do."
Veniamin, has experience of imprisonment
Although the cultures of those two hierarchies — the official one and the «shadow» one — are built on mutual antagonism, anyone in the total institution, whether «in uniform» or in prison robes, experiences the burden of both hierarchies and the risk of violence.
«The whole system, the FSIN, is built on psychological violence and discipline. <...> This is also true for the prisoners, these “men”, who sit there. [They] are treated like dirt, they are under pressure of both the shadow administration and the FSIN one. And then there are these castes. Let’s mock them, of course. Or there are weak people, your colleagues, for instance, “decent” ones, but you can make whipping boys out of them, for example, frame them up somehow.»
Yuri, has experience of imprisonment
«The officers’ rights are violated, and there is nobody to make a stand for them. They do exist, the officers’ rights, but no one defends them, no one fights for them except the officers themselves, but the officers are under pressure. And if we speak again about a colony, they are between the devil and the deep blue sea: on the one side, the superiors put them under pressure, and on the other side, the convicts. They are under tremendous pressure.»
Mark, retired officer of the Ministry of Internal Affairs and the Federal Penitentiary Service
Traces of a total institution — stigma
We show above how some negative stereotypes might work to increase the chances of being arrested and detained. The homeless people have the greatest chances to be arrested by the police as all those tramps and people of no fixed residence are considered to be dangerous by the public stereotype. In the same way works a criminal record stereotype as an individual with a criminal record is believed to be an unreliable person: law enforcement officers check and recheck a former prisoner for involvement in new crimes over and over again. Stigmatisation is the reason of a wary attitude towards a person because of one of his or her characteristics. Stigma is a negative attitude or idea about a mental, physical, or social feature of a person or group of people. This implies that there is social disapproval. (42)
Sometimes we hear, that stigma can be a reason for a low credibility of the society towards the imprisoned and even detainees. The very fact that a person has been arrested, interrogated and detained is likely to «tarnish» him, to damage his reputation, to deprive him of trust.
«But later on I realised: if you are convicted, no one will even talk to you.»
Pyotr, has experience of imprisonment
Even if a discharged prisoner looks healthy and wealthy, most likely he or she still faces difficulties. It can be complicated for a person with a criminal record to find a good job and dwelling and have equal access to material resources. Apart from that, a person can be deprived of respect, trust and acknowledgement from neighbors due to the stigma. (43)
«Let’s say I desire to get a presidential grant now. In fact, I don’t want to, but let’s just imagine such a situation. I have the “accused” status. Who ever gives me a grant? Nobody.»
Seraphim, former CID officer, has experience of imprisonment
An ex-prisoner, for an average individual, may also seem potentially dangerous, or as if from «another universe».
«When my friend was released [from a prison], I met him and asked many questions about the life in prison. I was just curious: how things run there, what are the rules. In my understanding it’s a completely different world, it has nothing to do with human concepts. As we communicate in the streets and in prison — it is absolutely different.»
Oleg, participant of a focus group discussion
An average person doesn’t fully comprehend what law enforcement officers do, especially the specifics of their work. The same is about the prisoners. Introducing ’normal people’ to the stigmatised is one of the tasks of the stigmatised community, designed to highlight, in a positive way, the difference between its members. It is worth mentioning that one of the respondents comments on Russia lacking educational programs about the law enforcement system.
«In the Soviet Union there used to be political education, there used to be special programs about alcohol addiction and abuse. Nowadays nobody is working with the public. Nobody explains at school what a police officer or a prosecutor is.»
Pyotr, has experience of imprisonment
«Normal people» who do not carry a stigma of a law enforcement officer or a prisoner, often assume that those marked with the «seal of ugliness» tend to stick to their own and don’t try to live in an ordinary society with «the disability». They say, police officers are not able to change jobs effectively. And this is not due to the fact that the specific skills are not valuable for other employers, but also because this community is perceived as stigmatised, where only «unhealthy» people can work.
«I’ve been always telling you that a mentally healthy person wouldn’t work in the police.»
Participant of the online discussion
There is a perception that former prisoners tend to return to places where they serve their sentences, where they feel more comfortable among «their kind». On the one hand, stigma makes sense for an external observer: «normal» people set a boundary between themselves and the stigmatised, mark them out as separate communities, question their normality and their health. On the other hand, stigma can be felt from the inside by those who carry it. A stay in a total institution leaves a mark, noticeable and unpleasant, for those who have no such experience. This trace is evident to the carrier of the same stigma. Law enforcement officers and prisoners, including former ones, are more attentive to each other. They easily distinguish former «neighbours» from the people around them. It is well known that they understand each other better than other groups of «normal» people. A former prisoner in the example below described how easy it had been for him to distinguish a law enforcement officer among ordinary people:
«Life experience — that matters a lot... Honestly, even if he doesn’t wear his uniform, I mean, a police officer, an investigator or a CID officer. I might not recognise a district police officer, as they are close to people, they communicate and work with ordinary people. But those guys I can identify immediately: by a walk, facial expressions, by the way they look at you.
Very often we strolled hand in hand with my wife, and I said, “Hey, there is a cop passing by.” She asked, “How did you know that?” I replied, “Just look at him!” She cast a look over a man and said, “An ordinary man to me.” The man comes up to a car, and here it is — there is a police cap in his back seat.»
Pyotr, has experience of imprisonment
Law enforcement officers have the same ability to single out members of the opposite group.
«10 times he was recognised as an Honored Operational Officer of the Russian Federation. He is a professional. He sees everything. When we met for the first time face-to-face, he was standing in a room and reading my case. You see, you have to name yourself. When I did that, he looked at me and said, “It’s not you.” You see, he just looked at me and said, “It’s not you.”»
Pyotr, has experience of imprisonment
After being released or quitting the job, neither the prisoner, nor the Federal Penitentiary Service officer nor the police officer can often completely come out of these roles. It is difficult to get rid of the «scar». They can have a painful feeling of being different from other «normal people». For instance, a former prisoner, can draw an explicit line that separates an experience of imprisoned and of those who don’t have a criminal record.
«But if it were not for all these moments in my life, I would probably be a completely different person.<...> You know, sometimes I ask people what Article 105 of the Criminal Code is about. A person stares at me and says, “I don’t know”, and I [say], “Lucky you!” Article 105 is a well-known article, it’s about murder. When a person says, “I don’t know what Article 105 is about”, I say, “Lucky you, you’ve never opened the Criminal Code!” Just never. Anyway, after a person gets caught, he or she takes out that book, the Criminal Code, and starts reading it, and eventually they learn that it’s about murder.»
Pyotr, has experience of imprisonment
Different paths are available for those who have stigma. Someone remain in the circle of those who have the same experience, the same «career»: with these people they do business, work, enjoy weekends, get married.
«When in Anapa, I called an acquaintance of mine, whom I met in the remand prison. He got released as well. I called him and asked about a job. He said, “No problem at all. Where are you now?” I said, “I’m in Anapa, relaxing in a sanatorium.” He said, “Let me come and pick you up!” “Wait,” I said, “I’ll rest for three weeks, and then I’ll come wherever you say.” We met and went to the place where he lived and worked. I had worked there for about half of a year or less. After that he sent me to another city to his acquaintance, an electrician, to
work.»
Vitaly, has experience of imprisonment
Others find themselves in a group of stigmatised people somehow accidentally, even for themselves.
«That’s true. Police officers stick together. This is the fact. When you start working in the police, gradually all of your friends who are not in service are “vanishing in a puff of smoke”. You communicate less with them, I mean. All of a sudden, you realise that people around you are mostly cops. You celebrate the New Year with them. You married a cop next door. The godfather of your child is a cop. You do find it strange, but you can’t stop it.»
Elina, former law enforcement officer, criminal psychologist
To keep apart from those with the same stigma is another behavioral option after quitting a total institution.
«The main thing is... It’s always interesting when people leave the colony, when you say farewell to them, they promise to write back, to call, to help. But after an inmate crosses the threshold, a day or two and that’s it, this person is gone. Old inmates explained this thing to us in the remand prison. This is a reaction of the organism, it’s about psychology, any person tries to forget negative experiences, to separate himself or herself from everything that reminds about horror and bad times.»
Veniamin, has experience of imprisonment
All the aforementioned behavioral patterns that follow the leave of the total institution imply that a stay in a total institution is the prominent part of a person’s biography. A membership in a stigmatized society, as well as dramatic cancellation of it, demonstrate that the «scar» is of vital importance to the owner. People with similar stigmatised experience can unite to ensure their rights, especially in terms of acceptance by society. In addition, there can appear official representatives and ambassadors of such groups (for example, with a task of «persuading the public to use softer social labels against this category»), media, websites, and online communities (where «the ideology of the members of this group — their complaints, hopes, policies — is formulated. The names of well-known friends and enemies of the group are announced»).
In any case, a stigmatised person, whatever the stigma origin is, «may feel uncomfortable regarding to how “normal” people will identify and perceive him». This general characteristic applies to both prisoners and law enforcement officers.
«Neighbourhood» of people with low living standards and limited life chances
Despite antagonistic positions at the moment of arrest and detention, law enforcement officers and prisoners may live side by side in «normal» life: «Two people [tortured], two of them appeared to be officers. I knew one of them very well but the second one was not familiar to me, he was just 10-11 years younger than me. During the investigation I found out that he was actually my neighbour. He lived in the next street, 150 meters away.»
Ildar, has experience of detention
Many prisoners and officers have rather limited life chances. Both law enforcement officers and detainees often have a perception of zero alternative in choosing their own career. Those who have not committed a crime but appear on the system’s radar are also targeted often because of their poverty (or related problems such as homelessness, addiction, etc.).
Although the stated purpose of imprisonment is to protect society from criminals, «prisons are usually filled with poor, vulnerable, stigmatised and rightless people» who are victims rather than danger. Many prisoners «were brought up in extremely poor and broken families; a significant proportion were unemployed; most likely, with a very low level of education; some of them might just live in the streets and have no social connections». All these conditions are also associated with poor health, both physical and mental. Apart from that, low socioeconomic background is associated with difficulties for relatives of a prisoner in terms of arranging a care package with food, clothing and other necessary items, and to pay for travel to the place of detention in the case of permitted visits.
Former prisoners face difficulties in getting a good job. Apart from lack of social and labor adaptation skills, there is a significant influence of the «prisoner stigma». Former prisoners often appear in a gray zone — for example, where possible, they prefer unofficial employment so as not to disclose their criminal status.
«I used to work in a company, I hadn’t provided the required docs for half a year. They offered me an officially employment, but I refused. <...> Six months later, the security service provided them with all relevant information about me. The manager called me and asked me to come to the office. When I came, he asked me, «Why didn’t you tell us that you have such an interesting past?» I replied, «Just fancy, I know you for one day. How am I supposed to come to your office, tell you all about my background, and then ask you to hire me?»
Pyotr, has experience of imprisonment
Since many former prisoners find themselves at the correctional facilities again over some time, it can be affirmed that quite a lot of people there face a somewhat limited choice of work opportunities. If they are not officially employed, they may be underpaid, deprived of some benefits, etc.
As for law enforcement officers, often they launch their career because they need to cover their most essential household requirements and demands which cannot be satisfied otherwise, for example, getting a free housing.
«Therefore, if you lack appropriate experience, where can you go? If you have a military background, you can go to any law enforcement agencies, work for a couple of years and then get some free housing.»
Arina, human rights defender
Getting a job in the law enforcement agencies «right after» the army service is quite frequent. Exservicemen may be attracted by the «clear and straightforward» nature of such work, similarities between routines and social environment. They also may be actively persuaded to join in. Seraphim answered the question why he decided to work for the Ministry of Internal Affairs after the military.
«In fact, I had a choice. First of all, public service was basically the only environment familiar to me at that time anyway. But when I faced a choice between working as a local police officer, a traffic police inspector, a riot police officer, or an investigator, I chose the criminal investigation department.»
Seraphim, former CID officer, has experience of imprisonment
If we talk about the law enforcement officers’ perception of their own financial standing, we can see, for example, that most of all messages on the online community of the Federal Penitentiary Service officers, and 10% of all messages on the police forum touch on financial issues: level of wages, options concerning benefits, etc. Just like representatives of any other professions, the law enforcement officers lacking good education, connections and other parameters, which may enhance their life chances, often face an extremely narrow range of career options.
Remunerations for the law enforcement officers’ work, despite the almost inevitable overwork, are still widely reckoned as rather low.
«I would stay in the system from dawn till dusk, work as a slave, and get some peanuts.»
Stanislav, lawyer, former law enforcement officer
«To be honest, those were somewhat hungry times.»
Elina, former law enforcement officer, criminal psychologist
At the same time, working in law enforcement can limit your chances in the «outside» world. These are kind of parallel tracks, and this combination is somewhat problematic. For example, working in the police can only be combined with «teaching, scientific and other creative activities.»
Thus, a significant part of both prisoners and officers steadily suffer financial straits. This culture of pecuniary burdens, most noticeable within a custodial institution, with limited prospects of making money or getting some desired personal belongings, is to some extent a unifier for both groups.
Once in prison, in any status, people face some scarcity of everyday life. At the same time, whereas for some wealthier people staying at a penitentiary means just a temporary deterioration in their living standards, for quite a number of both prisoners and law enforcement officers the scarcity of everyday life (through their low incomes) is rather common throughout their whole lifetime.
«Neighboring» in harsh environment
So, people who mostly don’t have any high level of income and earning capabilities meet up at a penitentiary as the staff and the prisoners. Law enforcement officers and prisoners share the same confined space without any chance of privacy, wherein they can hardly have an opportunity to make a dent in some smells and sounds. Within those walls, they shape their daily routine — not common to all, of course, but partly quite similar — and become witnesses to and even participants in the everyday life of their opponents.
In detention facilities, people most often live in crowded places. Neighbouring is almost intimate. Descriptions of detention facilities often mention smells, various items, toilets. This is something that is difficult for a beginner to accept and that creates permanent inconveniences and psychological pressure on the person staying in this space. This is a prison community, a material world shared by both guards and inmates.
«There are a lot of smokers. Almost everyone. And of course, smoking inside the cell. It’s very difficult, so hard to breathe. And then all clothes are very smoke-filled. It just stuck in my memory.»
Aliya, activist, has experience of imprisonment
«Yes, it was obnoxiously not really clean, not really fresh, old stuff like that.»
Elena, retired officer of the Federal Penitentiary Service, former officer of the Ministry of Internal Affairs
«I faced some very complicated, really disgusting world, even in terms of personal physiology, which was quite difficult for me to somehow get over. <...> The very environment: entering a corridor full of doors with the so-called food hatches, and the very spirit, smell, and staying there, because many smoke in the cells. Then again it’s, sorry to say, very poor hygiene in terms of the corridor, dispensation of food therein. All that together. In prison cells, there are, excuse me, a “slop pail”, a toilet, and at the same time beds, and tables, and food ingestion, and all that goes on in the same room. They smoke a lot, and when they open the window, all the smoke and smells come in. And when you enter the corridor, you feel right at once that you definitely have not come to any office, or some hotel, or some administrative building, it’s some, excuse me, trash hole. It’s really shocking. And it was very difficult to get over.»
Mikhail, priest in a remand prison
As such, staying among a lot of people, especially when you don’t choose any neighbours (and this is true for both prisoners and law enforcement officers) is also a tough condition of life in prison. A person is in front of everyone all the time, and it concerns not only the inmates.
«In the canteen, we went, as the saying goes, to the same lavatory. Me, being a woman, and the convicts. It’s just that I always had some con accompanying me. I’d say, “Stay here, near the toilet, don’t let anyone in.” <...> So that no one comes in while I’m inside. Not because they’d want to come in, rape me or anything. But just to avoid any ugly situation, when someone accidentally comes in when their superintendent is in the can. That’s why I put a guy at the entrance for a minute or two, who wouldn’t let anyone in, saying that the chief was in the toilet.»
Elena, retired Federal Penitentiary Service officer, former officer of the Ministry of Internal Affairs
There is practically no chance for anyone to stay alone, but everyone respects this wish and tries to help make it real when they can see such a need. For example, when a person covers up in a blanket over his head, that’s a clear marker for all the others. As former convict Yuri noted, the yearning for privacy is a common place for the prisoners.
«And when in prison, after all, people somehow feel sorrow for their hard lot a little bit. And everyone needs some privacy, and all of them really understand its value.»
Yuri, has experience of imprisonment
Despite the fact that such a mix of harsh conditions and forced neighbouring can cause mutual aggression between the officers and the prisoners, it also makes it possible to better see each other’s lifeworld. Thus, people confronted with the law enforcement system often witness the lifeworld of police officers and sometimes even feel for them.
«To be honest, they looked kind of weary, somehow. Because he [an officer of the Ministry of Internal Affairs] tells his story, «Look, I’d like to take a vacation, and the chief says, “The special military operation [in Ukraine, launched by the Russian authorities in February 2022] will come to an end first, and then you can leave.” They all basically spoke up this way, so tired and miserable because they have to do all that.»
Ruslana, has experience of detention
There is a widespread idea that any experience of staying in the harsh prison environment is fraught with a burning sense of justice and appetite for action. Thus, both Fyodor, human rights defender, and Timofey, who formerly worked in law enforcement agencies and then was detained in a remand prison, believe that it is exactly passing through a detention experience which facilitates professional and personal becoming of people working within the legal sector.
«The real prosecutors are those who are in prison colonies. They are really legal experts, ready to speak up and defend. They can analyse the law. And those prosecutors who are on the outside, who have not done a stint, are semi—finished products, they are not duly trained yet.»
Fyodor, human rights defender
«I don’t remember the country, think it’s in Indo-china, before being granted the status of a judge, a candidate has to spend two months in prison, in a remand prison. And then he starts thinking, “Is it really worth it to remand in custody?” Therefore, I’d also make a suggestion here that a judge should do a stint before his or her certification. And not in some “crony” prison, but in a conventional, ordinary facility. So as he could see the way they eat, and so on. That’s the only way [learning first hand], there is no other method. No manuals, no articles, no movies, nothing else can help.»
Timofey, has work experience in law enforcement and experience of imprisonment
Of course, there are such cases, but there are also examples to the contrary — when the system cracks up a person and he or she goes silent. Therefore, under the conditions of a total institution, what really matters are support and human relationships, which are, to some extent, even if not opposed to the terrible conditions, then at least enabling anyone to maintain dignity and personal views. Some of the seedlings of cooperative relationship are described in the next section.
Solidarity and cooperation
Total institution works to replace a human personality with some office role. First of all, it sets boundaries between the officers and prisoners, as shown in the section describing opponents within a total institution. At the same time, law enforcement officers and prisoners, living side by side and sharing some similarities, build relationships and establish both formal and informal bridges of contact. Informal bridges may be reckoned as systemic symptoms of, even if not solidarity, then at least some cooperation.
The first option of cooperation between law enforcement officers and prisoners is their informal or even corrupt relations, agreements that allow for a little improvement in everyday life, detention conditions, and use of a prohibited item.
«Of course, it does not look like a FSIN officer comes along and tells you that there are such services, and they cost that much money. Of course, all that is based on personal contacts.
That is, at first you just make some joke and somehow get in touch with a person, just talk to him, communicate, ask how he is doing. <...> Then, if it works out all right, if you nderstand that somehow the contact is more or less established, the person reacts OK, in some little things, I don’t know, you give him a pack of good cigarettes, for example. <...> Well, just going this way, gradually, step by step, at some point, in some snug of the building, you just up and tell him that you need, for example, a phone or something like that.»
Yuri, has experience of imprisonment
«Payment» can be made by the prisoner by way of both monetary payment and services (for example, writing an essay for the successful completion of the law enforcement officer’s training program), it may be provided not directly by the prisoner, but his relatives and loved ones on the outside. Quite often, having wish and respective «payments» do not happen simultaneously, but take place at different times. This way the «straight swap» relations are built, being non-market and not quite hierarchic, assuming some bilaterality. Such relations not only imply some relative «equality» between law enforcement officers and inmates, but in some cases are also aimed at a joint violation of the rules established in the total institution. At the same time, certain asymmetrical relations between the persons under surveillance and the guards definitely remain in place: whereas the former often see such corrupt practices as the only way to get some vitally important things (such as pharmaceuticals), the latter regard them as just a source of additional earnings, which can be rejected in the event of any trouble.
The second option of cooperation between law enforcement officers and inmates includes some activities intended to ensure the safe passing of inspections made by the supervising agencies.
Both groups are seeking to conceal the corruption practices mentioned above. Joint efforts intended to maintain attractive appearance of a correctional facility for the world outside, according to E. Goffman, is typical for total institutions. At the moment of an official bossy inspection, «inmates and officers can feel their unity», (44) this is a kind of solidary action, where both teams act together and as one in regard to the outside world representatives.
«At this moment, they act as allies, and not separately, because if the inspection finds some deep sh*t, for example, drugs, or lots of phones, or some PlayStation in the colony, it’s kind of really bad for everyone. Because they do understand why and where it comes from — due to the corruption ties and schemes which the local FSIN officers are laced with, and it’s not just the inmates’ problem that they should lose their corrupt stuff. And because of this, there is a concept of rotation, but in fact it’s a kind of working in a correctional facility, which is divided into different social categories. And the FSIN officers also appear as a social category of this somewhat large community, same as there are categories of prisoners: mugs, supervisors, prags and downcasts, and there is also a separate category of the FSIN officers. There are some nuances, but they are certainly a part of the community, too.»
Yuri, has experience of imprisonment
In anticipation of an inspection to be made by the higher-ranking officials, or a visit of journalists, the average law enforcement officers of the Federal Penitentiary Service request help of «influential» inmates, that is, the informal hierarchy mentioned above. This is done in order to temporarily put the correctional facility into «presentable appearance» together: hide some prohibited items in special caches, change leisure suits into work clothes, clean up, etc. Thus, prisoners and law enforcement officers join together to maintain their common internal order and protect it from any external criticising impact.
According to E. Goffman, ritual ceremonies like inspecting the premises and respective preparations may vary to a large extent from one facility to another. However, it can be definitely said that such joint efforts of law enforcement officers and prisoners, made with a formally common purpose (passing the inspection), have an effect similar to the action of group therapy: relationships can become more collaborative. It’s not quite clear whether such forms of casting roles (45) may generally entail any solidarity between law enforcement officers and prisoners.
Nevertheless, even the effect of group therapy seems very important to us for the current situation in Russian detention facilities, as this is a possible pathway to mutual understanding and show of solidarity in the future.
The everyday form of cooperation is based on good neighbourly human relationships: facile acts of mutual aid that are neither shown in any procedures, yet nor violating any penitentiary regime.
«The guys [officers] were helpful, too. Sometimes we ran out of cigarettes, they also helped, took some from others, handed over. And when in prison, first of all, any person would smoke because of his nervousness. Cigarettes run out fast. Yes, they helped us with that.»
Ildar, has experience of detention
For example, from Aliya’s experience, in the remand prison, gender roles (male and female) could prevail as compared to institutional roles (law enforcement officer and inmate).
«For example, a sign of benevolence is giving a helping hand when a convict is leaving a prison van, helping out with a heavy bag, bringing some fresh boiled water on request, looking for a headache pill, giving a pen and paper. That is, these are all the little things that they are not obliged to do, but without these little things, of course, life becomes much worse.»
Aliya, activist, has experience of imprisonment
By itself, a long stay in a detention facility, accordingly, a fairly long acquaintance also leads to informal, friendly communication, unlike the first contact of a prisoner with a law enforcement officer.
«When a person stays in a remand prison, one way or another he or she develops some informal relations with the administration and officers. Many people communicate all right, on a first-name basis, discuss some things, laugh and so on. And when they are taken to the police officers, who see them for the first time, they initially peg them as some criminals or murderers, basically. They begin to make all sorts of demands on them, aggressive physical inspections of all physiologic cavities, people usually don’t like it, they start back talking, for example, and the police start beating them in response. <...> They begin to mansplain.»
Vladimir, human rights defender
Another basis for friendliness is kinship ties and homies.
«Let’s say that they have to [provide] an hour a day as time in the open air. Some are moved out, but in five minutes they put them back. And it never happened to me, I’d tell them I’ll be out for exactly one hour.» And I walk there for an hour. But then again, my cousin worked in the Federal Penitentiary Service, everyone knew him, besides, our brother-in-law also works in the Federal Penitentiary Service as a spec ops chief. They all knew about it, all staff members who worked there, and maybe that’s why they were flexible. <...> Our region is rather small, almost all people know each other.»
Ildar, has experience of detention
This method helps withstand the «perfunctory» categorization of people as suggested by the total institution, as there is another category — homies, relatives.
Chapter summary
The total institution facilitates growing violence and dominance relationships. The order of behavior in a law enforcement facility assumes the existing roles of criminals and guards. The antagonism between these roles is expressed in the nature of daily routine, in the living space (some stay in prison cells, others walk in corridors and offices), and in the ways they call each other. Supporters of one side are not inclined to help the other side. This opposition is connected with the practices of discipline and violence in a total institution.
Nevertheless, many features of the total institution work similarly for both law enforcement officers and prisoners. For example, rigid hierarchies operate for both groups, capable of sanctioning violence at any moment. Both groups bear the stamp of a total institution — a stigma: the outside world does not fully accept its natives, whether they are a guard or a prisoner. Moreover, the natives often feel their «otherness», an invisible wall between themselves and the rest of the world.
Law enforcement officers and prisoners are quite close, have common experience of staying in prison, and in some ways live a similar life. Both groups include many people with low life chances and incomes. All of them face a harsh everyday life. Regimes of a formal institution and shared households are mixed.
Despite all the functional gap between inmates and law enforcement officers, their position in prison and even the socioeconomic class, to which they belong, are often identical. Their common features and joint stay in a total institution give rise to neighborhood relations and even some good neighborliness, mutual support, even though sometimes of a compensatory nature, for example, due to the scarcity of everyday life. Occasionally, some signs of solidarity or its precursors can be observed.
It’s difficult to talk about any full-fledged practice-oriented recommendations aimed at developing solidarity between law enforcement officers and inmates. It may be useful to identify areas and types of relationships that are opposed to the division of roles in a total institution, such as informal payment for services and indulgences, corruption, joint preparation for verification, acts of disinterested assistance and courtesy, strengthening contacts based on, for example, fraternity or time spent together by law enforcement officers and prisoners.
agency (46)
Fighting the system alone is extremely difficult. Investigation of the case, sentencing, appealing— all those steps take years and require huge financial investments. The individual must be ready to repeat his or her story time and time again, to understand the bureaucratic nuances, to face rejection from investigators, prosecutors, judges and his or her own acquaintances. Police officers, in turn, have to handle multiple tasks and paperwork. Investigators spend hours interrogating the accused in remand prisons. (47) Prison guards are forced to perform their duties regardless of their own vision of justice. In other words, all the involved parties experience certain difficulties, which sometimes need an explanation.
The quotations below demonstrate how similar are the views of different social groups regarding the system. These statements emphasise the inevitable existence of the system and the impossibility of fighting it and are quite common among the public society.
«How to change the system? I think, it will never change. They will escape punishment one way or another. This system works somehow. I don’t think we can change it.»
Anna, mother of the deceased at the hands of law enforcement officers
«Changing the system is a depressing goal. Because it’s not clear how to do it. I had no goal to change anything.»
Vasilisa, former member of the PMC
We can conclude, that, oftentimes, our respondents decide to yield to the system and to withdraw from further action. Sometimes, they even try to find positive sides in their experience in order to cope with it. In this chapter we will try to analyse how this happens and how this behaviour becomes a routine through the concept of agency. We define agency as the ability of an individual to make decisions independently and put them into action. There are external and internal factors that can increase and decrease it. People are inherently capable of action, but the inequality and rigid structures limit or even eliminate agency altogether.
The system tends to convince people that its existence is reasonable and to restrict the agency of those who disagree. We do not know how many people choose not to share their experience of state violence. However, some individuals not only talk about their cases, but also try to bring the perpetrators to justice. We always discuss the actions of individual people, but their stories are parts of a bigger «person versus the system» struggle, where the system wears down the person. Protection of one’s rights and views leave people exhausted quite literally — it takes time, money, motivation and energy.
The struggle between law enforcement and detainees resembles a football match on an uneven ground: the match can be held, but the parties are not in equal conditions from the very beginning. First of all, the system itself operates in a manner that tends to provoke violence and encourage impunity of those who demonstrate their loyalty to it. Secondly, people to whom offering resistance is the most difficult are more likely to find themselves inside the system.
Among our respondents were both people willing to give up and people willing to fight the system. We tried to discover what circumstances encourage and discourage the feeling of being able to change the situation.
История Платона (продолжение)
Я еще в отделении пока был, включил телефон, прямо в опорном пункте. Снимать-то не смог уже, конечно. Я не ходил даже, не шевелился. Рука не поднималась, а просто работала. Руки, ноги – ничего. Но телефон я включил.
Это потом сыграло. Из-за этого получилось так, что мы в суде уже просто сумели доказать, что я там был. Потому что когда я телефон включил, там сразу эсэмэска: от банка, и кто мне звонил – все это приходит, вышки же ловят. И в это время начальник уголовного розыска сам разговаривал по телефону, в эту же секунду прямо. И получилось так, что в одну и ту же секунду у нас одни и те же точки, в биллинге это все можно было показать. Для меня это было хорошо, конечно.
Скажите, а когда Вас похищали и туда завозили, свидетелей не было?
Нет, у меня потом и дети ходили спрашивать, и адвокат ходил. Не помогло. Это утро было, и не было никого. Но была камера, хотя записи мы так и не получили, запись изъяли.
Простите за наивный вопрос, но когда Вас били и когда Вы находились в этом месте, Вы, помимо физической, понятно, ужасающей боли, что еще ощущали?
Мысли-то были. Первым делом, думаю, если выживу, нужно запомнить все, не забыть ничего. Я, конечно, запомнил, что мог запомнить. И еще, когда они меня пытали, я про себя думал: ладно, сейчас я подпишу – я готов уже был подписать в одно время даже, – а мне потом скажут: «Зачем ты это сделал?» И что я отвечу? Что не смог выдержать пыток и подписал? Опять думаю: не поймут меня. Так что я не стал ничего подписывать. Я был уже до такой степени избит, что я уже боли не чувствовал. Я же после них трое суток в реанимации пролежал.
Вы сразу же врачам объяснили, что случилось? Вы в сознании были?
Да, да, да. Я сразу все написал, сказал, что я был избит. Жена у меня сразу даже Бастрыкину написала, позвонила. В горячую линию опять-таки. Этим-то все равно нужно было как-то отчитаться – факт же есть. Сразу приехали полицейские: «Что случилось?» Потом Следственный комитет приехал, также объяснительную взял. Итого я пролежал 27 дней больнице.
Пока я лежал, у меня супруга вышла на Комитет против пыток. Через знакомых. Они говорят: такой-то Комитет есть. Приезжает от них человек. Говорит: «Если пойдешь до конца, мы будем тебе помогать все вести, все дело». Я говорю: «Хорошо». Я готов был идти уже до конца, это понятно. «Но имей в виду, – говорят, – этим не закончится, будет длиться пять лет, может быть, до пяти лет длиться будет». Я думаю: как так пять лет длиться будет?
А тут еще приезжает начальник полиции и говорит: «Давай, заявление свое забери. Мы тебе поможем». Я говорю: «Уже помогли. Ничего забирать не буду». Потом приехал сам начальник УГРО, который меня избивал, и тоже мне угрожал. «Забери заявление, и я тебя – в полную безопасность». Откуда, говорю, какая безопасность? Мне нечего опасаться-то, кроме тебя. «От меня ты, – говорит, – безопасность и получишь».
Следственный комитет уже тоже: «Может быть, заберешь?» Потому что город маленький опять-таки. Следственный комитет и МВД все равно взаимодействуют. Я говорю: «Нет».
Потом звонят бандиты местные: «Так и так, из-за тебя мы попадаем». Я говорю: «Из-за меня? Чем я вам пересек дорогу?» «Ты, так и так, начальника УГРО не трогай, забери заявление. И нам будет хорошо». Я говорю: «Нет, не буду». Потом звонит вор в законе мне какой-то левый: «Дружище, забирай! Тебе все равно сюда на зону ехать». Я говорю: «Нет. Ехать, может, и ехать, но я забирать ничего не буду». Я в больнице лежу, мне уже без разницы – выживу, не выживу. Я уже понаглее говорил. Говорю: «За полицейских вписываешься?» Он сразу взял и трубку скинул.
Я более-менее ходить начал, вышел из больницы, решил до конца идти. Поехал с адвокатом на экспертизу. У меня метки взяли эти, химический анализ, и заключение дали, что на теле есть металлизация, так что у меня было доказано, что был электрошокер.
Потом были еще от КПП [Комитета против пыток] психологические… Как они называются? В общем, психологи мне серьезно помогли. Прошел тогда с ними и экспертизу, и реабилитацию, и все равно у меня состояние уже не очень хорошее было.
Предложили нам еще в Комитете в санаторий поехать. Я там неделю побыл. Ко мне стучатся, я дверь открываю, а там те же ребята стоят! «Чего, – говорят, – поехали?»
Это опять та же группа полицейских?
Да, да, да. И он мне опять в руки наручники, и все, поехали. Взяли, говорят, ордер на мой арест. Меня увезли зимой. Жену с ребенком оставили, меня – в автобус и увезли.
По этому же делу так называемому? По похищению женщины?
Да, да. Пока ехал, у меня жена опять адвокатов подняла, адвокаты тоже приехали. И мой адвокат говорит: «Слушай, мне показали твое дело. Давай признавайся». Я говорю: «В чем признаваться-то опять?» «Там, – говорит, – все есть». Я говорю: «Ты видел?» «Видел. Там, – говорит, – пятьсот процентов доказано, что это ты». Я говорю: «Как так? Да нет меня там». Адвокат такой: «Пошли. Сейчас попрошу, чтобы ты сам посмотрел».
Заводит меня к следователю и показывает два тома уголовного дела, уже готовых, на меня. «Вот, – говорит, – смотри». Следователь мне показывает сигареты, которые мне ребята через этих ментов давали в тот вечер, когда меня избивали. Сигареты это были «Филд» с белым фильтром. И в деле уже экспертизой доказано, что ДНК моя. Как будто она с места похищения, удержания этой женщины, нашли эти сигареты.
Ладно. Показывает мне дальше два волоска – я коротко стригусь, у меня сантиметр волос – опять ДНК показывает, там уже экспертиза стоит – моя! Мол, с места происшествия, преступления.
Хорошо. Мне адвокат уже говорит: «Этого хватит тебе?» Я говорю: «Нет. Это все забрали, пока били». Я пытаюсь все объяснить, хоть и при ментах, но ментам-то по херу уже. Адвокат-то еще не понимал ничего, он думал, что я ему вру, что это я был. С такими-то доказательствами как не я?
Но я опять не подписал ничего. Он говорит: «Плохо, что не подписал. Это очень плохо. Получишь по максимуму, они сейчас постараются». Потом заходит этот же…
Начальник уголовного розыска?
Да, да. «Признайся, – говорит, – и получишь минимум. Я тебе гарантирую, лет шесть-семь получишь». Я говорю: «За что?» «А так положено, – говорит, – пятнашку получишь». Короче, покусались мы с ним немножко, поругались, и он ушел. Я не подписал, и меня закрыли…
Вы не подписали предъявленное обвинение, признание? Чистосердечное признание?
Да, да. Итого меня закрыли в ИВС до суда. Там нам говорят: «Готовьтесь, сейчас этапировать (47) вас всех будем туда – на зону. Платон, сейчас поедешь в больницу, там быстренько тебе добро дадут». А я-то еще с тросточкой хожу, хромаю. Я говорю: «Нет». Но меня свозили в больницу, и там и правда говорят: «Здоровый. Давай вперед! Обратно в изолятор».
Ребята в камере мне сказали: «Если уж тут прошло, если сказали, что здоров, значит, на зону поедешь». А у меня какое-то прямо чувство было, я говорю: «Ребята, не могу поехать, чувствую, что я не поеду». «Такого, – говорят, – не бывает». И тут через полчаса заходят к нам, говорят: «Ну все, суд, сейчас съездим быстренько, в силе решение оставят, и поедешь на зону». Я говорю: «Ну ладно уже». И мы поехали в городской суд.
Приезжаем… И тут мне судья: «Освободить». Без подписки, без домашнего ареста, без ничего, просто чисто «освободить».
Мы даже не поняли, почему это так случилось. Не знаю, может, Следственный комитет, может, из-за того, что я отказывался. Я не знаю, почему так все случилось, но меня просто выпускают.
Прямо на заседании суда? Вас в ИВС обратно уже не возили?
Нет, меня в ИВС отвезли, чтобы я собрал вещи, но я уже без конвоя, без ничего.
Но выпустить-то выпустили, а дело-то осталось. Начали уже бодаться со всеми. Адвокат же у меня был. «Час суда» приезжал. Они даже снимали, есть даже фильм про меня – как все это было.
В смысле программа «Час суда»?
Да, да, да. Я говорил про сигареты, которые с белым фильтром. Там ведь доказали, что сигареты мои. Мы ходатайство написали, чтобы сигареты проверили. Потому что как раз те родственники, которые занимаются продуктами питания, сигаретами, – они знали, что в 2015 году эти сигареты не могли быть с фильтром. И мы ходатайство написали и попросили, чтобы экспертизу дали, чтобы понять, когда выпущены были сигареты.
И, блин, приходит ответ, что они были выпущены как раз в тот день, когда эту женщину похищали. Так что в отделении они тогда еще никак не могли быть. Преступление 2015 года, а сигареты 2016 года оказались. Вот так. Раз на то пошло, давайте и волосы проверим – мои, не мои? Мы отдаем их на экспертизу. Выясняется, что они отрезаны. Отрезаны, значит, я же не мог их себе сам отрезать на месте преступления?
Тоже под сомнение попали. Еще и биллинги.
Статья эта, правда, на мне так и висит сейчас. Несколько раз хотели просто прекратить дело в связи с непричастностью, но не получается. Почему – я не знаю. Ответа на это мы так и не получили. Приостановлено, да, и все.
А что со встречным иском против полицейских?
В самом начале, когда жена набрала Следственный комитет, приехал второй отдел по особо важным делам. Они арестовали начальника УГРО. Два дня он со мной тогда посидел в соседней камере. Потом его освободили, правда, потому что они там все заодно.
Мы опять писали. И с января его верхушка закрыла, начальника УГРО, в изолятор уже. Председатель суда пишет письмо в верхушку, чтобы суд рассматривался в другом районе, потому что полицейские взаимодействуют с судьями, потому что друг друга все знают, в связи с чем наше дело отправили в другой район. И опять больше года шли суды. И вот там их уже осудили на три и три года обоих. Правда, вышли они уже. По УДО.
Control over the body
Using violence against an individual means exercising power over their body, health and life in the most direct way.
«Initially, yes, [it was terrifying], to be honest. But after a while, I was ready to die. I was feeling like that, really. For me, nothing seemed important anymore. I mean, the first two or three hours, maybe... I was tortured with electric shocks... At first I thought I was going to die.»
Ildar, has experience of detention
Bodily subjugation can manifest itself not only by means of inflicting physical pain and suffering.
Controlling a posture while escorting constitutes another way to reduce a detainee’s agency.
Control over the position of body can provide a sense of controlling the person, instilling fear in this person or witnesses. Such method of reducing agency can be perceived as something normal, a part of ordinary course of events, which should be considered a separate problem itself.
«For some reason the FSB bend the individual while escorting, arresting or bringing that individual to the court, even if there is no actual resistance. The individual is forced to keep his or her hands behind the back. They [the FSB officers] also bend the individual so the [individual’s restrained] hands would be raised up in the air, and they [the officers] put hands on the individual’s head. And the individual walks, gets into a car or leaves the court building in such a half-bent state. Even if he or she has not been convicted yet. <...> I sent requests to the regular convoy and to the FSB convoy. “Under what regulations you bend a person in such a way? You force individuals to keep their hands behind their backs and you bend their heads. What are the legal grounds for this?” Of course, I received only formal replies. And I asked the lawyers to look into the matter, but to no avail. It’s a pity, because these are things that we somehow got used to and we don’t question them anymore. Why every time they escort somebody, that somebody should be held in such humiliating position. Some people even take pictures of the detainee in those moments.»
Olga, former member of the PMC
The same is applicable to the detention conditions, as direct touch is not necessary for causing bodily suffering.
«There were no windows in the basement of one of the prison buildings. There was nothing, actually. And the water was always ankle-deep. It was running down the walls. I was constantly ankle-deep. There was also a swarm of mosquitoes under the ceiling all year round. There were planks on the floor around the cell. The water was all over the floor, so you could only walk on those planks. Imagine that you’re sleeping all wrapped up. The humidity is wild. You can’t lean against the wall because of water.»
Veniamin, has experience of imprisonment
Detainees seek ways to regain agency. Occasionally they try to use physical force against law enforcement officers, which contributes to their situation escalating even further. As a result, such extreme measures as hunger strike, suicide attempt and other intentional self-harming practices appear to be the only way to defend one’s position.
«Well, one officer started swearing at some prisoner. So the prisoner attacked him. They almost came to blows. That prisoner then entered the cell and cut his wrists. Then he called that officer. The officer opened the window. The cell door has windows, you know. That prisoner splashed his blood out into the corridor. There was a riot following that incident. That officer, he acted very rude towards the prisoner.»
Ildar, has experience of detention
Exercising control over a person’s body deprives this person of his or her rights and agency. Deprivation of rights influences one’s physical well-being. Thus, deprivation of liberty essentially refers to keeping a person in harsh conditions of a correctional facility. Long periods of waiting during the ongoing proceedings «force» people to physically remain in one particular place, etc.
«She remained outside from 12.30 a. m. up to 6 a. m. That’s five hours and a half long. The temperature was actually not very high in April, no more than 4°C. She was wearing a short dress and tights. Then we spent some time at the police station... she was brought there at 6 a. m. I arrived at about 8 a. m. We left at around 12 p. m. From 12 p. m. up to 7 or 8 p. m. we were at the department for Drugs Control. We spent only an hour and a half in the office. The rest of the time we were just sitting in the corridor. Then we went to the office of the Investigative Committee. We remained there until 2.15 a. m. That is, from around 9 p. m. up to almost 2.30 a. m. At 2.30 a. m. she was taken to the temporary detention facility, but she was admitted there only at 3.30 a. m.»
Kristina, mother of a detainee
Threats
The effect of threats of physical violence is similar to the one of direct use of physical violence. However, there are other threats that the law enforcement and the Federal Penitentiary Service use to force people into submission and make them accept the rules of the system. For example, they may threaten a detainee with a severer punishment and an arrested person with upleasant cellmates. They can threaten to deprive a prisoner of his rights, for example, right to parole, right to receive visitors and care packages, right to correspondence, or to place a prisoner in a punishment cell. Sometimes law enforcement officers try to make a prisoner obey by changing his or her status within the prison hierarchy.
«The boss was furious. He wanted to get me into a cell with sex slaves, (50) he wanted me docile, so that I wouldn’t file any complaints. ’Cause the turned out... They have no rights at all.»
Artur, has experience of imprisonment
In some cases law enforcement officers make detainees, human rights activists and witnesses cooperate by threatening their relatives and friends. A lawyer from Crew Against Torture provided details of one of such cases.
«A year before the events she [the victim] spent 10 days in a temporary detention facility. Then she was released, because they could not charge her with anything. She did not admit her guilt at that time. But at that time, although her son was threatened, he was a minor, so she wasn’t worried about the issue that much. This time her son had already turned 18. She got scared and signed the confession. She was taken into custody. The court convicted her of alleged murder of a neighbour and sentenced her to seven years of imprisonment.»
Arina, human rights defender
Detainees also resort to threats for the sake of restoring agency, but the law enforcement respondents discussed such threats with disdain.
«He told us, «Do you know who I am? My sister works at the Prosecutor General’s Office. I’m gonna sue you all!» I couldn’t stand it. I got up, gave him a kick and said, «If you don’t shut your mouth, I’ll bring the girl’s father here and leave you with him alone. He’ll rip you. And we’ll say that it was your own fault. We will report that you fell or something, that we arrested you, when you already were like that. Don’t try to be a smartass here.»
Stanislav, lawyer, former law enforcement officer
Apparently, the victims succeed in restoring their agency more, when they employ legalistic threats or express their intent to attract public attention.
«I had three judges, all of them refused to work on my case. Because it was a dead-end case. No evidence. There was nothing. Besides, my case attracted public attention. There were videos on YouTube. They made a film about my case, and then another one. They got the message. «We put him in jail, and the next moment they tear us up.»
Daniil, has experience of imprisonment
On some occasion, solidarity between detainees can contribute to progress even in the most difficult cases. Pavel told us a story how the entire colony threatened the administration with self-harming:
«Imagine six thousand people standing up and saying, “If you don’t call the medics, and the boy dies, we all kill ourselves.” There is no way out for them. They have to report the issue. The administration has no choice.»
Pavel, has experience of imprisonment
«Shifting» of agency can occur among the law enforcement officers as well. An officer can loose support and special privileges after being exposed by his own colleagues. A targeted internal inquiry can endanger the career in law enforcement. At the same time, our respondents hinted that there is a practice of fabricating the inquiry results, which means that inquiries can be used for threatening.
«There is a department for internal investigations. They also need to work, you know. They also care about the clearance rate. They too need to find thieves, forgers and other wrongdoers among the officers. So, the quota system includes the officers as well, you see.»
Mark, retired officer of the Ministry of Internal Affairs and the Federal Penitentiary Service
In order to avoid an internal inquiry, law enforcement officers can document the use of force against them «just in case» as a measure of protecting themselves, especially when an individual threatens to file a complaint.
«It was all very unpleasant for me then. In fact, I didn’t want to lodge it. Actually, I prepared the case file out of fear that someone could have something on me. Such practice exists among police officers. Better to prepare a case under Article 318 [of the Russian Criminal Code] beforehand, than to be charged with abuse of power later.»
Matvey, former law enforcement officer
Humiliation and degrading treatment
Humiliation is another measure that causes severe suffering. Humiliation may constitute an additional effect of applying the aforementioned techniques, controlling the body and intimidating, for example, when a person is placed in conditions that he or she finds insulting, or when humiliation implies acquiring a dangerous social status (for instance, in prison, etc.). In this section, we will focus on humiliation that is not related to physical pain and endangering.
Victims of state violence often mention that they were insulted, humiliated and "bad-mouthed".
In a situation, when an individual feels exhaustion, a single word or a slight push could cause a lot of pain.
"You get humiliated. They just destroy your human dignity. They call you names, they can poke you, they can smack your head or your bottom, they can give you a pull, they can push you. For them you're nothing. It's like a machinist in a factory, he does not treat machines like human beings. Same thing here. For them you're nothing."
Veniamin, has experience of imprisonment
Humiliation also influences the symbolic status of a person within the system. In the example below, Anna tried to get a procedural decision confirming her victim status. Law enforcement officers refused to acknowledge her as a victim for three months. Victim status provides an individual with expanded list of legal options to influence the situation. Apparently, officers tried to avoid that in Anna's case. She was searching for a way to make local law enforcement bodies respect the law. She eventually decided to get into conflict.
"I remember, I lost my temper once. I came with a lawyer. There was that guy in the office, an acting head of the local investigative committee. He was sitting there with his feet on the table. I walk into the office and I see his feet on the table! And he's sitting there, playing some games on the PC. <...> I said, "Okay, it's Monday now, I give you five days until Friday to resolve my issue. Next time... I'll make you a media star. I won't come alone." Of course, I said that on purpose, you know. I said, "I'll make you a star on Channel One." And then I left. And it did the trick. [Next time I came, I got what I wanted]…"
Anna, mother of the deceased at the hands of law enforcement officers
Months of the investigator's humiliating attitude and unavailing visits to the Investigative Committee ended at the moment when Anna also applied symbolic humiliation to the officer.
Бюрократия, рутина, «процедурное ожидание»
Как видно из слов наших собеседников, получение промежуточного результата (личный прием, документ на руки, перевод дела и т.п.) поддерживает людей на пути взаимодействия «человек – система». С переходом на каждый новый этап у человека усиливаются ощущение контроля за происходящим и вера в то, что он имеет право претендовать на дальнейшее рассмотрение дела, расследование, обжалование и пр. В то же время, его оппоненты, принадлежащие к правоохранительной или пенитенциарной системе, могут использовать бюрократию и формализм как способ «взять измором» и лишить пострадавшего ощущения контроля.
Так, пострадавший от пыток может ощущать, что необходимость проходить через многочисленные процедуры, причем зачастую без возможности миновать какие-то этапы, отнимает у него силы, веру в свою правду и в успех задуманного и подводит его к ощущению собственного бессилия и необходимости сдаться. Бюрократические проволочки могут быть инициированы сотрудниками, например, для замедления расследования, но могут возникать и непроизвольно, в силу того, что бюрократическая система неэффективна и перегружена.
«Нарушение одно влечет за собой нарушение другое. И это получается такой синергизм нарушений, которые не позволяют человеку добиться справедливости. К примеру, человека не уведомили о принятом решении. Ты идешь это обжаловать, обжалуешь. В конце концов добиваешься этого решения. Это первая часть, да? Потом тебе нужно написать, я не знаю, заявление об ознакомлении с материалами. Казалось бы, ну чего проще? Но нужно подписать, что да, разрешаю. Тебя мучают еще целый месяц – разрешают твое ходатайство. Ты обжалуешь, что на него не ответили, это затягивается опять на какое-то время. В конце концов ты видишь материал, ты с ним знакомишься. Ты начинаешь обжаловать незаконное решение, например постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, проходит еще какое-то время, а потом следствие вдруг приносит в суд, что они его сами отменили. И начинается по кругу все то же самое. Ты радуешься, что, ура, отменили это незаконное решение. Я сейчас заявляю ходатайство, например, о том, чтобы допросили Ваню, Петю, провели экспертизу. И чем больше ты работаешь, даешь эти обращения, тем больше ты обрастаешь жалобами, потому что тебе просто тупо не отвечают».
Рената, правозащитница
В то же время иногда перегруженность сотрудников и системы правоохраны удается использовать в свою пользу задержанным и заключенным. Например, ниже Алия упоминает, что знание о недоступности карцера как инструмента наказания помогло ей увидеть, что угрозы сотрудников ФСИН пустые.
«Да, безусловно, там звучали угрозы карцера и так далее. Но там все занято, и СИЗО переполнен. И по сути дела, чтобы попасть в карцер, надо в очереди постоять. Это я достаточно быстро выяснила».
Алия, активистка, имеет опыт заключения
Контроль за временем человека – еще один способ устанавливать над ним власть и лишать агентности. Так, правоохранитель может заставить заявителя многократно приходить за документом, который мог бы продвинуть расследование дела.
«Следователь мне постановление о признании меня потерпевшей не отдавала три с лишним месяца. <...> Она также в очередной раз назначила мне на 10 часов, я пришла. Она мне сказала: «Покиньте кабинет, я Вас не приглашала». Я постучала и зашла в кабинет. Я говорю: «Но Вы же меня пригласили, я же постучала в кабинет». Она говорит: «Я же не сказала Вам, что Вы можете зайти. Выйдите, постучите, а я подумаю – приглашать Вас или нет». Я говорю: «В смысле?» Как в детском саду, б**дь! Мне назначили в 10 утра, мне сказали, что ни минутой позже, ни минутой раньше, я ровно в 10 часов, как придурок… Слоняюсь в этом Тверском саду вечно каждый день, чтоб не опоздать. Как будто я живу в соседнем доме, блин».
Анна, мать убитого правоохранителями
В данной цитате видно, как следовательница применяет к Анне власть за счет неравных условий: на стороне следовательницы не просто выбор времени приема, но и возможность менять правила игры в любой момент. Здесь Анна рассказывает о начале своего трехлетнего пути, когда злость и запал бороться еще доминировали над ощущением бессилия. Повторяемость действия и постоянное возвращение в одну и ту же точку без результата лишает энергии к борьбе.
Ожидание – лишь один из примеров того, как человек может застрять в болоте бюрократии. Пострадавшие и эксперты, у которых мы брали интервью, рассказали про следующие практики, свидетелями которых они стали: они долгое время не могли получить нужные документы, их отправляли из одного учреждения в другое или в разные отделы одного учреждения, их дело переходило от одного следователя к другому, и в результате оно не двигалось, выяснялось, что понятые связаны со следствием, документы терялись, у них отказывались принимать результаты независимой медицинской экспертизы, оправдательный приговор суда присяжных был отменен из-за недочета в оформлении документов и т.д. и т.п. Один только список этих проволочек способен вызвать чувство отчаяния.
«Ему отменили оправдательный приговор суда присяжных по формальным обстоятельствам. Мне рассказывали адвокаты, что там был вопрос о том, что неправильно сидели присяжные: то есть не один, два, три, четыре сидели, а один, три, четыре, два. Что-то в таком духе».
Арина, правозащитница
Хотя формальные правила – например, обязанность правоохранителей отвечать на запросы – могут использовать в свою пользу и пострадавшие, а также их защитники.
Сотрудники также говорят о бюрократии, которая используется в качестве инструмента для отбирания их агентности в начале карьеры. Есть определенная система, в которую засасывает человека, и, по сути дела, степеней свободы у него практически не остается. Механизация, доведение работы до абсурда заставляет их относиться к ней формально, отказываться от собственного видения.
«Всех начинающих прокуроров сажают на отписки: ты сидишь день за днем и месяц за месяцем, выбираешь один из трех-четырех шаблонов и отсылаешь, и неважно, что он не слишком отвечает на тему жалобы. Несколько месяцев такой работы – и отношение к жалобам меняется. Вот так воспитывают прокуроров – это рассказывал бывший прокурор. Я встречала несколько рассказов на эту тему, поэтому склонна этому верить».
Алия, активистка, имеет опыт заключения
Сами правоохранители используют изматывающую рутину по отношению к задержанным и заключенным. Так, один из заключенных, Вениамин, рассказывал, что изо дня в день его будили для допросов, выводили в «отстойник» (промежуточную зону между двумя парами ворот в СИЗО), не давали еды, оставляли на полдня в одиночестве, а затем сообщали, что запланированный допрос отменен, и возвращали в камеру. Вениамин вслед за другими заключенными считает, что таким образом на него оказывали психологическое давление, чтобы он дал показания следователю.
Ответным «оружием» пострадавших и их союзников может служить обращение к начальству своих оппонентов. Под влиянием массовых жалоб «СИЗО жесть» (50) превратилось в обычное «СИЗО шесть», особенно жестоких сотрудников правоохраны снимали с должности, а пострадавшие с репутацией «жалобщиков» стали казаться людьми, с которыми лучше не связываться.
«Мне кажется, они побоялись [пытать меня], потому что из прошлой судимости они узнали, что я писал жалобы, до последнего обжаловал приговор, я же и в прошлый раз писал заявление по факту избиения».
Петр, имеет опыт заключения
Блеф, обман и риторические манипуляции
Как мы уже отмечали, отсутствие навыков ориентации в системе делает человека особенно уязвимым. Во многом это происходит из-за психологических манипуляций и обмана, которые не всегда заметны не имеющему опыта взаимодействия с правоохранителями человеку. Арсенал манипулятивных приемов широк: практика игры в «доброго и злого полицейского» на допросе, стремительное развитие ситуации, застающее человека врасплох, несоблюдение положенных процедур: необходимости представиться, сообщить повод для задержания или проверки.
Нередки и случаи дезинформирования относительно прав и обязанностей гражданских лиц при взаимодействии с правоохранителями. Очень многие наши собеседники рассказывали о том, что им ничего не говорили об их собственном положении или положении их близких, утверждая, что не обязаны этого делать.
«К нам никто не вышел, никто. Мы хотели поговорить с этими милиционерами, и ничего. Только потом нам сказал из следственного комитета: «Вам никто не должен ничего показывать».
Мария, мать задержанного
В ряде ситуаций правоохранители шли на прямую ложь относительно своих действий и мотиваций. Так, Мария из примера выше рассказывала, что на ее просьбу пустить ее к сыну ей говорили, что с ним «просто поговорят и отпустят», в то время как на самом деле тот подвергался избиению и угрозам в течение нескольких часов. Похожая ситуация произошла в семье Кристины.
«А следователь сказала: «Я вас отпущу домой». А потом оказалось, что не отпустит домой, а направит в ИВС. То есть своеобразная манипуляция была. Обещание одного, невыполнение, потом так руками: «Ну, извините, я не могу».
Кристина, мать задержанной
Повторяемость подобных реплик в наших данных говорит о системности применения такого приема. С обманом и хитростью сталкивались очень многие респонденты, как близкие к ситуациям насилия, так и «обыватели», причем применялся этот инструмент в полиции, Следственном комитете, суде, Прокуратуре, ФСИН и входящих в её структуру медицинских учреждениях и пр.
Прямая ложь не только вводит в заблуждение тех, кому не хватает информации, но и способна деморализовать тех, кто понимает, что ему лгут. В ситуациях, когда обман очевиден всем участникам, у него появляется дополнительный смысл: подчеркнуть бесправие того, кому лгут, и то, что он вынужден либо терпеть такое обращение, либо попытаться защитить себя с риском потерять самообладание и контроль над ситуацией.
Хотя использовать риторические приемы для того, чтобы «сбить с толку противника», сказав нечто неожиданное, может и задержанный или заключенный.
«И чего-то он так разозлил всех, этот мужик, своими провокациями… Он меня посадил и говорит: «Рассказывай, что ты 7 марта делал?» Я говорю: «Проснулся». «Дальше». «Дальше встал». Он говорит: «Дальше». «Дальше зубы почистил». Он что-то распсиховался и давай кричать: «Вот, я тут с вами серьезно разговариваю, а вы тут шутите!» Все смеялись. Что-то орал, орал на нас. Потом говорит: «Давай уже рассказывай. Мы тебе сейчас оформим быстро, и иди уже, надоел». Я ему сказал, по-моему: «51-я статья». Или что-то такое, и отправили меня вниз».
Василий, имеет опыт задержания
Василий также рассказывал, как один из задержанных вместе с ним тоже использовал блеф для того, чтобы увеличить свою агентность.
«Потом врачи подошли к дедушке какому-то, который тоже был задержанный. Он, видимо, как-то на ля-ля решил поговорить с ними, долго они беседовали. Он говорил, что у него то ли давление, то ли голова кружится, то ли память пропадает. Но это неправда была, он просто так время тянул».
Василий, имеет опыт задержания
Достаточно безопасным, в некотором смысле беспроигрышным приемом может стать выбор вежливого, уважительного общения с правоохранителями, поиск общего врага (например, в лице администрации). Многие наши собеседники упоминали, что в тех случаях, когда им удавалось сдерживаться, конфликтную ситуацию получалось решать более продуктивно.
«Я доброжелательно разговариваю, я задаю вопросы, я пишу заявление. Но при этом, я ни разу не подставила ни одного сотрудника СИЗО. Даже когда я пишу жалобу, допустим, в прокуратуру, я пишу о том, почему вы не обеспечиваете условия для того, чтобы сотрудники СИЗО могли исполнять закон?»
Алия, активистка, имеет опыт заключения
Некоторые из респондентов отмечали, что чувствовать искреннее уважение в этот момент необязательно, важнее выйти из ситуации с наименьшими потерями.
«[Я бы посоветовал] найти в себе силу духа и в моменте это пережить, минимизировать вредные последствия. То есть уйти от острого конфликта, не провоцировать, не раздражать другую сторону. Когда ситуация хотя бы частично нормализуется, вернуться к разговору и к обсуждению ситуации, и к попыткам ее решения уже в правовом поле».
Серафим, бывший сотрудник уголовного розыска, имеет опыт заключения
Власть через материальность
Важный частный случай способа подчинения человека путем манипуляций –воздействие на него не в словесной форме, а через материальность: вещи, обстановку. В отличие от методов, связанных с осуществлением власти над телом, методы этой категории не связаны с причинением телесных страданий, а как бы переносят решение о судьбе человека с него самого на определенные предметы. Классический пример – манипуляции, связанные с важными документами (паспортом и другими удостоверениями личности и прав).
«У меня то же самое было с паспортом. Мне выдали паспорт, и у меня паспорт новый Российской Федерации признан недействительным. То есть я жил два года с недействительным паспортом. И у всех, кто освобождались [в этом поселке], паспорт недействительный был. Паспортный стол подавал с нарушением. А любое нарушение – и признают недействительным паспорт».
Павел, имеет опыт заключения
Однако в большинстве случаев в качестве таких предметов выступают вещи, с помощью которых можно установить, чья версия событий настоящая – пострадавшего или правоохранителя. Чуть ли не самые часто упоминаемые в связи с этим объекты – видеокамеры и диктофоны, записи с которых могут стать большим подспорьем при подаче заявления о превышении полномочий.
«Камера была в служебной машине оборудована, она стояла, я ее видел. Меня это уже успокаивало на тот момент, что в машине со мной ничего не случится».
Петр, имеет опыт заключения
В то же время правоохранители часто используют пытки там, где камеры отсутствуют (в специальных помещениях), либо их данные не отдают (как в ситуации с Платоном), либо каким-то образом портят, а телефоны отключают или отбирают. Подобные вещи происходят не только с пострадавшими от государственного насилия, но и с правозащитниками.
«Вообще-то у них [членов ОНК], наверное, должна быть возможность как-то фиксировать то, что они видят [и слышат] с помощью диктофона, фотоаппарата и других вещей. Но на практике, если речь идет об отделах полиции, мы оставались с телефонами. А если речь идет о следственных изоляторах, колониях, изоляторах временного содержания, нам ни разу не разрешили принести ни средство фотофиксации, ни средство аудиофиксации. И на практике единственный способ фиксировать происходящее для нас был – просто ручка и бумажка. При этом сотрудники всегда, сотрудники ФСИН во всяком случае, с включенными видеорегистраторами. Там есть какой-то регламент. Эти записи хранятся достаточно долго. Но их практически невозможно получить по запросу».
Василиса, бывший член ОНК
Различные ситуации происходят с результатами анализов и вообще с вещественными доказательствами: одни вещи подбрасывают, чтобы затем их обнаружить, а другие, наоборот, оказывается невозможно найти.
«Я говорю: «Вы сейчас слышите себя? То есть вы говорите мне, что ваш следователь уехала в отпуск с ключом от сейфа, а в сейфе хранятся вещдоки. И вы не можете вскрыть сейф. Вы сейчас серьезно? Я не работаю в правоохранительной организации, но я прекрасно понимаю, что вещдоки не хранятся в сейфе. Они хранятся в специальном холодильном оборудовании. Вы сейчас думаете, что я такой лох педальный, что я верю в эти сказки?»
Бред! А он мне: «Ну, так бывает». Я говорю: «Хорошо, вскрывайте, взламывайте сейф. А следователь вернется из отпуска, ремонт этого сейфа будет за ее счет». А он покраснел, помню, как помидор».
Анна, мать убитого правоохранителями
С предметами тоже работает механизм неприкрытой манипуляции, сбивающей с толку.
«Вот этой наглости я не ожидал, конечно. Мы когда поехали на следственный эксперимент, мне-то было показывать нечего. Так они там придумали какие-то камни, [потому что] 10 штук камней [было упомянуто] в явке с повинной. Потом экспертиза показала, что ни отпечатков, ничего нет, то есть их вообще никто не трогал, эти камни. Я говорю: «А что не все-то взяли? Там вон еще есть камни, еще возьмите». Он говорит: «Нет, этого хватит, 10 камней».
Даниил, имеет опыт заключения
Обладание материальным имуществом особенно важно в условиях содержания в тотальном институте, поскольку оно помогает не просто улучшить бытовые условия, но отвоевать часть контроля за собственной жизнью. Коллективное стремление защищать такие объекты нашло свое место в тюремных практиках.
«В одной из камер был шмон, и нашли телефон. И один парень кинулся за этим телефоном, потому что есть такое понятие –«запрет спасать любым способом» или хотя бы его сломать. Потому что там номера, какие-то сообщения, может быть что-то. Чтобы они об этом не знали. И один кинулся, началась потасовка. И все камеры, вся тюрьма как начала долбить в двери, шум устраивать, чтобы постовые от него отвлеклись и пошли по другим камерам. Не то чтобы бунт был, но что-то такое. Вся тюрьма начала просто гудеть».
Даниил, имеет опыт заключения
В некотором смысле эту ситуацию можно перенести и в реальность правоохранителей. Начальство может снижать их агентность через требования покупать служебные вещи за собственные деньги (шить форму, приобретать оргтехнику и пр.), а также абсурдные «поборы» на нужды полицейского участка, футбольного клуба или Русской православной церкви. Подобные практики вызывают возмущение, так как лишают свободы распоряжаться своими деньгами и имуществом.
«У нас тоже как-то пытались во время получения З/П. Ловили возле бухгалтерии, разбегались все как зайцы.
Сегодня сказали что нам нужно сдать "пожертвования" на купола для милицейской церкви, по 500 рублей.....все на планерке чуть со стульев не попадали....причем все это добровольно-принудительно, а скорее принудительно
типа вы конечно не обязаны сдавать, но смотрите тем кто не сдаст снизят за сложность напряженность....и материалку не получите.....
милиция блин.....»
Сообщения с форума сотрудников МВД (в авторском написании)
Те, кто был рядом
Ситуации государственного насилия и последующего взаимодействия пострадавшего с правоохранителями не происходят в вакууме. Как правило, вокруг них собирается большое число различных действующих лиц. Некоторые из них изначально враждебны по отношению к человеку, подвергшемуся насилию, некоторые, наоборот, помогают ему справиться, но большинство можно назвать нейтральными. Представители этого большинства могут как помогать увеличивать агентность, так и отбирать ее, и исход их взаимодействий с пострадавшим во многом ситуативен.
Что касается безусловно враждебных по отношению к пострадавшему элементов, то к ним можно причислить всех тех действующих лиц, которым правоохранители делегируют власть по сценариям, описанным выше. Чаще всего в роли таких «агентов контроля» выступают другие правоохранители, но в некоторых случаях они могут и не иметь официального статуса. Система может делегировать власть криминальным авторитетам, как в ситуации с Платоном, или полулегальным образованиям, как в примере ниже.
«Одно из моих дел – это случай, когда сотрудник полиции с казаком (51) привязали двух граждан к столбу… И держали два часа людей, потому что им удобно так было. Они их прицепили, пристегнули наручниками на жаре. Им надо было материал заполнить, а вдруг они убегут, понимаете? Казаки – это вообще отдельная тема для разговора. У нас дискуссия и в организации идет по поводу того, являются ли они субъектами совершения преступления, скажем так, если мы говорим о каком-то превышении должностных полномочий».
Игорь, правозащитник, имеет опыт работы в прокуратуре
Другой пример замены нейтральных элементов системы на враждебных – использование подставных понятых, участвующих в фальсификации доказательств, либо давление на «сообщников», которые соглашаются давать ложные показания.
«У меня еще была очная ставка. Меня посадили по показаниям досудебщика – это человек, заключивший досудебное соглашение со следствием. Для меня это, конечно, было шоком. Как может, условно говоря, вчерашний друг, смотреть в глаза и говорить «она похитила деньги»? Настолько дико. Пожалуй, это было самое шокирующее во всей ситуации».
Алия, активистка, имеет опыт заключения
Хотя у задержанных и заключенных могут быть и агенты поддержки. Задержанному поддержка со стороны близких, родственников, адвокатов и правозащитников нужна на всех этапах. Даже для тех, у кого уже есть навыки ориентации в системе, происходящее может оказаться большим испытанием: непонятно, как действовать, куда идти, что брать, что говорить. Те, кто может дать совет, оказать материальную и эмоциональную помощь, могут компенсировать эффекты неравенства и вернуть человеку ощущение контроля над ситуацией.
Так, порой у пострадавших не получается достичь никаких результатов самостоятельно, даже если они выполняют все полагающиеся шаги. Однако если они приходят в следственный комитет или в прокуратуру вместе с адвокатом, их шансы значительно повышаются. Это связано с тем, как представители правоохранительных органов видят и оценивают риски, исходящие от пострадавшего и от правозащитников. Один из подобных примеров есть в истории Кристины, матери задержанной девушки.
«Скажем так, самой бы это было намного сложнее. Они [представители Команды против пыток, КПП] поддерживают, и какая-то своеобразная консультация с их стороны есть. Допустим, если бы я сейчас просто вела это дело без КПП, какие бы у меня сейчас действия были? Придя на прием к прокурору, я бы просто там обкричалась, стукнула бы кулаком, сказала бы, что пойду жаловаться дальше. Просто у меня, наверное, истерика была бы там».
Кристина, мать задержанной
Эта зависимость особенно ярко видна при сопоставлении жалоб заключенных и их родственников. Поскольку люди, находящиеся вне тотального института, более агентны, их жалобы оказываются более действенными.
«Когда идут жалобы снаружи на СИЗО, это дает некую степень защиты. Потому что человека внутри можно, безусловно, напугать, жалобы у него отобрать. Но если жалобы пишет кто-то, находящийся на воле, то в СИЗО приходится разгребать это и, безусловно, устранять причины самих жалоб».
Алия, активистка, имеет опыт заключения
В ответ на действенный прием подключения людей «с воли» правоохранители могут попытаться разрушить эти сети поддержки. Закрытый характер системы во многом этому способствует. Так, зачастую близким с трудом удается выяснить, как конкретно можно поддержать человека в СИЗО (передать продукты, медикаменты, личные вещи, отправить деньги на личный счет, создать телефонный счет и т.д.). Если неформальные способы коммуникации с заключенным (имеющийся у кого-то в камере мобильный телефон, записки через родственников других заключенных и т.д.) недоступны, адвокат часто становится единственным человеком, через которого можно передать информацию.
Иногда правоохранители используют важность фигуры адвоката для задержанных и заключенных для установления контроля над ними, предлагая в качестве адвоката по назначению лояльных к системе людей. Такие адвокаты могут посоветовать пойти навстречу обвинению в обмен на обещания более мягкого наказания или его отмену («признаешь вину, вообще ничего не будет»), которые впоследствии не выполняются.
«[Было] давление со стороны адвоката: «А зачем нам это надо, если мы ранее говорили, что у нас все нормально? Соответственно, если мы говорили: «все нормально», и вдруг открывается это, значит, ты врал, если ты врал, то там уголовная статья. Ты подумай, лучше давай оставаться на тех показаниях, которые есть. Зачем нам затягивать дело?»
Кристина, мать задержанной
Если же действия союзников задержанных и заключенных оказываются чересчур эффективными и начинают угрожать правоохранителям публичностью или служебными проверками, они могут попытаться разрушить образовавшиеся сети поддержки. Это может касаться и помогающих специалистов.
«Мы [члены ОНК] уходим, а он [заключенный] остается там, и с ним можно сделать все, что хочешь. Можно с блатными договориться… А человек один, без поддержки. Мы ушли. Мы вышли за забор. Он не знает, вернемся мы или нет. А ему уже говорят: «Вот они тебя обманули, они никогда не вернутся». Мы берем пять обращений, выходим. Там нарушены права. Мы не отправляем в прокуратуру, потому что через неделю уже трое написали, что это мы их заставили написать».
Мирон, правозащитник
В других случаях представители системы пытаются вызвать конфликты среди самых близких.
«У цэпээшников [сотрудников Центра по противодействию экстремизму] была цель заставить меня что-то им сказать. Я когда уходила, сказала, что я типа подумаю. И если что, завтра к ним сама приду. И маму их риторика в какой-то степени убедила. То есть она думала, что я реально туда пойду, и скажу им, что я с вами сотрудничать не собираюсь. В общем, в чем-то они ее смогли убедить, что с ними нужно как-то общаться дальше.
А с отцом у меня был лютейший скандал. Он хотел, чтобы я пошла, типа ты эту кашу заварила, ты ее и расхлебывай. Давай иди, там чего-нибудь оправдывайся, отвечай. Раз ты им пообещала, что ты завтра будешь, ты там должна быть. Я сказала, что я никуда не пойду».
Руслана, имеет опыт задержания
Поддержка может идти не только снаружи (от родственников, юристов, правозащитников), но и изнутри – со стороны других заключенных. По мнению некоторых наших собеседников, порой сотрудники преднамеренно подсаживают в камеру неприятных сокамерников, чтобы у заключенных не получалось выстроить достаточно комфортную атмосферу, и всегда был раздражитель рядом.
«Во-первых, они смотрели, как только собиралась хорошая камера, то есть люди собирались все интеллигентные, интересные, беспредельщиков нету, истериков нету, то есть спокойная жизнь размеренная начинается, то всегда тебе, каждый день почти, один из конвоиров или из оперов, или кто там еще, обязательно вдалбливают мысль, что ты сюда пришел страдать. Это обязательно. Говорят тебе: «Ты что, на отдых сюда приехал? Ты страдать сюда пришел». Обязательно тебе это скажет кто-нибудь. Как только они видят, что в камере комфортная обстановка создана, обязательно они кого-нибудь выдернут и какую-нибудь суку туда засунут, от которого потом вся камера… Чтобы был дискомфорт. <…> Чтобы комфортную идиллию сломать, чтобы нервничать все начинали, чтобы головная боль у всех началась, чтоб все поломалось, чтобы не было комфортно человеку сидеть. Человек должен постоянно на измене находиться, чтобы постоянно у него о чем-нибудь голова болела. Какого-нибудь наркомана подселят или какого-нибудь воришку, или еще кого-нибудь подселят, кто будет плести интриги. Как только хорошо все в камере – все. Обязательно через день-два отселяют любого человека и сажают говно, чтобы стало опять плохо в камере. Это закон тюрьмы».
Вениамин, имеет опыт заключения
Сюда же можно отнести провокацию между сокамерниками конфликтов, разрушающих возможную арестантскую солидарность.
«Как-то разделял всех на группы, ссорил. Говорил: «Вот этому я бы рожу набил. А вот этот парень мне нравится, он смешно шутит. А этот вообще нормальный».
Василий, имеет опыт задержания
Помогающие практики и способы восприятия
В ситуации, когда агентность человека мала, область его контроля иногда ограничивается только его мыслительной деятельностью. Но и такое, казалось бы, минимальное отвоевывание агентности помогает человеку сохранить себя в условиях тотального института. Ниже мы приводим некоторые помогающие практики, которыми с нами поделились респонденты.
«На самом деле я, как, например, попал в ИВС, беру тетрадку и начинаю описывать полностью камеру. Вот прямо зашел, слева от тебя находится три вешалки на высоте примерно два метра для верхней одежды. Такая-то стена, такой-то цвет, такой-то стол, такие лавки. Только я пишу все сильно подробнее. Потом кровати. Полностью, целиком, максимально в деталях на пять страниц описываю камеру. <…>
Я люблю делать каждый свой день очень насыщенным. Тренирую внимание к самым разным деталям: и с точки зрения запоминания, и с точки зрения письменной фиксации. Больше 500 страниц для будущей книги.
Серафим, бывший сотрудник уголовного розыска, имеет опыт заключения
«Мне отдали книжки, я читала. А так… спала, медитировала, йогу делала на кровати. <…> Я тогда была после Випассаны, мне было чуть легче».
Руслана, имеет имеет опыт задержания
«Отдыхал, лежал, думал, нервничал, переживал. Думал о том, что будет дальше, что делать. Отжимался, приседал. Все, что можно было, делал. Успокаивал себя, что все обойдется, что все будет хорошо».
Даниил, имеет опыт заключения
Если книги и тетради можно отобрать, то способность проводить внутреннюю границу между собой и происходящим – последнее, что человек может использовать.
«Я уже понимал, что тюрьма – это что-то внешнее в отношении меня, и все это пройдет».
Юрий, имеет опыт заключения
В связи с этим действенным способом сохранения агентности становится восприятие государственного насилия как чего-то неправильного, внешнего, а себя – как противостоящего этому.
«Уверен был, что я не совершал кражи. И поэтому я чувствовал себя уверенно. Думал об этом, и совесть не позволяла. Как я буду брать на себя дела, которые не совершал? Стоял на этом. <...> Думал о том, почему они вообще должны были меня забрать? С какого перепуга? Я этими вещами вообще не занимаюсь».
Ильдар, имеет опыт задержания
В приведенном отрывке Ильдар апеллирует к собственной совести. В целом отсылки к морали, нравственности, правде, справедливости и другим этическим категориям – не редкость. Неоднократно наши собеседники говорили, что выдерживали и пытки, и бюрократический натиск системы, и психологическое насилие лишь благодаря тому, что были уверены в своей правоте и невиновности и в том, что справедливость рано или поздно восторжествует.
«Их учат запугивать, в принципе у нас почему-то людей учат запугивать в колледжах. Изначально какая-то пропаганда запугивания идет. Просто нужно понять, что ни в коем случае никто не умрет, не стоит никого бояться. Если ты точно уверен в том, что ты ничего не делал, тогда в принципе все и обойдется».
Евгений, имеет опыт задержания
Другой способ выстоять под давлением оппонентов опирается на символическую солидарность с другими людьми и чувство долга. Например, Анна говорила, что чувствует, что не имеет права сдаться в поиске росгвардейцев, убивших ее сына, так как дала ему внутреннее обещание. В других примерах наши собеседники испытывали ответственность за товарищей по несчастью.
«Я в СИЗО встретил одного человека. Пытали его те же люди непосредственно, которые меня пытали. Когда нас вывозили, утром, есть там отстойник, где собирают людей, которых на суд увозят. Он был наслышан про меня. И он, когда узнал, что это я, подошел ко мне. Там все знали, что мы заявления написали. Он меня просил: «Ради бога, заднюю не включай, доведи дело до конца. Этот человек, говорит, меня ведь трое суток пытал, я, видишь, на костылях хожу теперь».
Ильдар, имеет опыт задержания
Политическая позиция тоже позволяет почувствовать солидарность, и в результате иногда получается заставить правоохранителей отказаться от стандартных сценариев поведения.
«Он начал меня спрашивать: «А чего все тут [в автозаке] смеются. Вас же приняли и везут на раскрутку». Я говорю: «Ну, как бы все понимают, зачем они тут, ради чего оказались». Он говорит: «Слушайте, я в первый раз вижу, что менты приняли людей, а все сидят, хохочут».
Василий, имеет опыт задержания
Многие пострадавшие от пыток и обратившиеся к правозащитникам подчеркивали важность того, что правозащитники помогают им бескорыстно, проявляют к ним человеческое участие, иногда даже помогают материально из собственных сбережений. В такие моменты воздействие правозащитников на агентность выходит за рамки поддержки в непосредственном ходе дела – их вовлеченность и небезразличие укрепляют желание бороться, идти до конца:
«Я бы не выиграл, хотя сейчас это только предстоит. [Мой защитник] силен просто в своем деле. Он понимающий, схватывающий сразу же. И главное – он делает это во благо, у него нет какой-то корыстной цели».
Евгений, имеет опыт задержания
«Но адвокаты сказали, что уже общались с моими родственниками – и с дядей, и с братом, и с сестрой, – от них вообще помощи никакой ждать не стоит, так что мы будем работать с тобой без денег. За это им огромное спасибо. И сейчас они работают со мной так же, продолжают работать. Они сказали: «Мы пока это дело до конца не доведем, мы тебя не бросим».
Даниил, имеет опыт заключения
Даже в ситуации, когда человек оказывается с оппонентами один на один и солидаризироваться ему не с кем, остается последняя опора – уважение к самому себе.
«Надо быть прежде всего честным перед самим собой. Это самое главное. Если уж ты, как говорится, назвался груздем, полезай в корзинку. Если уж начал идти, так иди до конца. Нельзя отступать, и не бывает полуправды. То есть если уж начал, так уж доделай до конца, никогда не останавливайся. Просто сам себя уважай. Доводя дело до конца, ты уважаешь сам себя. А я себя очень уважаю».
Павел, имеет опыт заключения
Выводы
Выше мы показали, что в правоохранительной системе существуют конкретные практики, с помощью которых одни люди – правоохранители – устанавливают власть над другими в ситуации конфликтного столкновения. При этом использование телесного воздействия – не единственный метод установления власти: в арсенале правоохранителей есть возможность устанавливать контроль над психологическим состоянием, временем, репутацией, имуществом и сетями поддержки оппонента, иногда они делегируют действия третьим лицам или предметам.
В свою очередь пострадавшие от государственного насилия могут попытаться добиться оправдания для себя и наказания для ответственных, в связи с чем им необходимо приобрести, вернуть или сохранить агентность, которая нужна в этой борьбе. Они могут использовать те же практики борьбы, что и их оппоненты: привлекать союзников с большей, чем у них, агентностью (правозащитников, юристов, простых людей, не пораженных в правах) или пытаться обратить ситуацию против правоохранителей. В силу неравенства, а также устройства тотального института правоохраны в подобных случаях проявляется «система, против которой невозможно пойти»: процессы, отлаженные для давления на задержанных и заключенных, неохотно работают против сотрудников. Тем не менее в некоторых ситуациях ход борьбы удается перевернуть в свою пользу.
Большинство способов «перетягивания» агентности, используемых пострадавшими от государственного насилия, можно назвать зеркальным ответом на действия правоохранителей – насколько это позволяет асимметрия власти.
Правоохранители совершают насилие для повышения статистики – пострадавшие обращаются к их начальству для инициирования служебных проверок; оперативники и следователи фальсифицируют вещественные доказательства – адвокаты находят новые способы продемонстрировать факт пыток; силовики унижают заявителей – заявители придают это огласке, и т.д. Наиболее сильно асимметрия власти проявляется при телесном истязании: обычный человек не может ответить правоохранителю тем же, и для возвращения контроля над своим телом ему остается только наносить урон себе. Так же могут действовать люди в случае отчаяния, потеряв надежду проявить агентность каким-либо иным способом.
Среди других практик, помогающих пострадавшим от государственного насилия сохранить контроль над своей жизнью даже в самых трудных условиях, стоит отдельно отметить формирование специфического восприятия ситуации, себя и других. Когда человеку удается провести символическую границу между собой и пыткой или почувствовать свою принадлежность к чему-то большему и лучшему, чем объекты внимания правоохранительной системы, он обретает внутреннюю свободу, над которой сложно установить власть извне.
продолжение следует: последствия государственного насилия
Из предыдущих глав видно, что ситуации, которые со стороны могут восприниматься как борьба человека со всей правоохранительной системой, можно считать и столкновениями отдельных индивидов. Конкретные правоохранители, руководствуясь своими мотивами, пользуются средствами правоохранительной системы в свою пользу, чтобы пытать, унижать, обманывать и лишать помощи неких людей. Почему же такие истории не остаются частными случаями, в чем состоит общественный эффект государственного насилия и пыток?
Ответ на этот вопрос, который мы изложим далее, основан на анализе того, что происходит с участниками ситуации пытки и с обществом в целом после того, как пытка, задержание и заключение заканчиваются. В ходе исследования мы часто встречались с высказываниями о том, как ситуация государственного насилия отравляет, пачкает, заражает или изменяет все, что с ней соприкасается. В одних случаях грязь была вполне буквальной: например, в описаниях суровых условий пребывания в тотальном институте или в историях о разбросанном полицейскими мусоре в служебных машинах. В других речь шла скорее о символическом загрязнении: о коррупции, распространяющейся по силовым ведомствам, как заразная болезнь, или о том, как человек, освободившийся из заключения, продолжает нести стигму. Для описания таких процессов “загрязнения” и “порчи” мы ввели понятие контаминация, которое понадобится нам в этой главе.
История Платона (продолжение)
А Вы, кроме Команды против пыток, еще куда-то обращались? В какие-то правозащитные организации? Может быть, иск в ЕСПЧ подавали?
Иск мы хотели как раз с Командой подавать. Но в связи с ситуациями недавними, ЕСПЧ у нас сейчас отпал.
И что Вы думаете по поводу того, что Россия больше не хочет исполнять решения ЕСПЧ? Какое у вас к этому отношение?
Я, нав ерное, тот человек, который против этого. Я думал, хоть какие-то, может, деньги свои вернем, потому что нам пришлось продать квартиру, продать машину, чтобы оплачивать адвокатов. Мы же не работали, мы были пять лет, четыре года, под госзащитой. Это ужас. Российская госзащита – это знаете что?
Расскажите, в какой момент госзащита возникла и что это вообще такое?
Это прямо в 2017 году, в феврале или в январе, мне ее назначили, госзащиту, охрану. Это тоже полицейские [нашего города]. Прямо такой отдел. Они с тобой ходят по судам. Без их разрешения никуда не уезжаешь, никуда не едешь. У меня трекер на руках или в кармане. Если куда-то уезжаешь, звонишь им, они говорят или да, или нет. Если какая-то ситуация, они говорят: «Из дома не выходить». Пока они не приедут там. Так четыре года мы и жили. Я, жена и ребенок. У меня сын, мы были под госзащитой. Она не работает, эта госзащита. От нее ничего не получаешь, и работать не можешь, и выезжать не можешь никуда, своими делами заниматься.
Правильно я понимаю, что в безопасности вы себя особо не чувствовали с госзащитой?
Вообще нисколько. Они только на суд приезжают, автоматчики, пять-шесть человек. В остальное время их нет. Я жил тогда в N, они видят, что на меня наезжают, подъезжают, звонят. Они говорят: «Мы Вас вынуждены забрать в столицу региона. Мы Вас изолируем от всего. Дадим секретную комнату или квартиру. Будете там жить, получать пособие». Минимальная оплата труда.
От изоляции мы отказались. Мы сняли квартиру. На сегодняшний день ремонт дома сделали, но еще не заехали. Мы все еще живем в съемной квартире. Был бизнес, было два магазина у нас. Один не супермаркет, но минимаркет продуктовый. Было два, остался один. Один пришлось закрыть из-за того, что мы не в своем городе. Другой работает, конечно, но уже контроля нет. В данный момент мы не можем поехать в родной город. Ситуация такая сохраняется. Давно уже не работаю.
Мы просто остались, без ничего, можно сказать. У нас была пятикомнатная квартира, мы ее продали, дом в деревне купили, нам хватило денег ремонт сделать и все. Но планы, которые у нас были… Не то что машину поменять. Наоборот, нам пришлось и машину продать. Мы очень сильно финансово пострадали.
А еще… Я бы сейчас не посоветовал никому выдерживать такие пытки. Легче подписать и отсидеть, наверное, чем такие пытки. Уже пять лет прошло, а у меня отголоски от этого все еще есть.
Слабый станет еще слабее
Государственное насилие, проявляющееся через недозволенное отношение, пытки и пыточные условия содержания, оказывает негативное влияние на все стороны жизни человека, который с ними сталкивается. В первую очередь, разумеется, это отражается на самом человеке, на его ресурсах, здоровье и социально-экономическом положении, однако, как и следует из определения контаминации, негативные последствия распространяются и на тех, кто находится с человеком рядом – его родственников, друзей и защитников.
Контаминация здоровья
Ожидаемо, что пытка наносит травмы и увечья тем, кто ее пережил, однако это не единственный эффект государственного насилия для здоровья человека. Многие наши собеседники с опытом заключения рассказывали о том, как в месте лишения свободы их буквально заражали новыми инфекционными заболеваниями.
«Меня в исправительном учреждении заразили неизлечимым, смертельным заболеванием – ВИЧ. Это установлено. Более того, мне сломали позвоночник. Мне «забыли» сказать, что у меня ВИЧ и гепатит С. Хотя я прибыл в исправительное учреждение, мне производили медосвидетельствование, что я здоровый. Совершенно здоровый, ни одного перелома, ни одного вывиха. <…> А в санчасти работали зэки, у которых была ВИЧ-инфекция. То есть они были санитарами и с ВИЧ-инфекцией, больные. И плюс уколы делались не одноразовыми шприцами, одним шприцом могли взять [кровь] у всей колонии».
Павел, имеет опыт заключения
Суровые условия содержания, неоказание медицинской помощи тем, кто и так находился в группе риска (например, люди с онкологическими и эндокринными заболеваниями) тоже наносят долгосрочный вред здоровью. Некоторые особенности быта в застенках, казалось бы, не являются преднамеренными, и тем не менее они способны сильно ухудшить состояние даже того человека, который мог считать себя здоровым.
«У многих заключенных не после лагеря, а именно после тюрьмы, после СИЗО, болезнь развивается. Она называется «тюремная болезнь». Зрение от этого света садится, и от того, что ты не можешь вдаль смотреть, ты же за стены, кроме как через решетки, никуда не можешь выглянуть. Зрение садится. И когда люди выходят на свободу, приходят к окулистам, те начинают проверять глаза и спрашивают: «Вы не сидели?». «Да, сидел». «А, ну это у Вас эта тюремная болезнь глазная».
Вениамин, имеет опыт заключения
В некоторых случаях столкновение с полицией оказывалось фатальным, и жизнь человека заканчивалась – как у сына Анны, спортсмена регионального уровня и чрезвычайно здорового человека, погибшего в результате получения 49 ударов от сотрудников Росгвардии.
Еще одно последствие столкновения с государственным насилием – его воздействие на психическое здоровье. Следует отметить, что не многие наши собеседники напрямую говорили на эту тему, а самостоятельное психологическое диагностирование выходит за рамки наших исследовательских целей и компетенций. В связи с этим данная группа последствий могла оказаться в наших данных недостаточно видимой, однако об изменениях психического здоровья своих подопечных нам рассказывали их защитники либо близкие.
«Были выявлены у нее суицидальные наклонности, то есть состояние тяжелой депрессии. И уже потому, что они у нас это выявили, мы обратились к психотерапевту, она сейчас находится у меня на медикаментах».
Кристина, мать задержанной
Некоторые защитники и представители помогающих специальностей, работающие с семьями пострадавших от государственного насилия, отмечают, что последствия для психического здоровья у близких родственников – особенно матерей – могут быть не менее и даже более проявленными, чем у непосредственных участников ситуации.
«Я сейчас вспоминаю историю с матерью пострадавшего, это отдельный тяжелый случай. Она изначально вообще говорила: «Нет, нет, нет, мне вообще ничего не надо, мне главное только, чтобы у него…». Мы уходим на кухню и вместе режем салат. И тут в какой-то момент женщина смотрит в окно, это восьмой этаж, и говорит: «Да, вы знаете, я так смотрю и думаю: если бы не он, я бы вот так выскочила и все. И куда Аллах смотрит, за что нам это все?»
Яна, психолог
Контаминация экономического положения
Как уже было сказано, расследование и защита в суде требуют больших финансовых ресурсов. Заявителям нужны деньги на оплату судмедэкспертиз, на медицинскую помощь и адвокатов (поскольку государственная правозащита и медицина далеко не всегда соглашаются сотрудничать или не кажутся удовлетворительными по качеству), на расходы на поездки в суд и к экспертам.
Существенное влияние на бюджет оказывает и тот факт, что человек, подвергшийся пыткам, может надолго потерять возможность работать – в силу состояния здоровья, требований госзащиты, необходимости скрываться от преследователей и переезжать в другой регион или просто за счет количества времени, которое необходимо тратить на судопроизводство. В результате некоторые пострадавшие вынуждены распродавать все свое имущество и буквально остаются без крыши над головой.
Для человека, содержащегося в месте лишения свободы, появляются новые траты: даже разрешенные способы повысить уровень жизни стоят больше («еда в магазинчике (54) – полное говно и втрое дороже, чем на воле»). «Контрабанда» – вроде покупки и доставки на зону мобильных телефонов – означает, что человек вынужден потратиться собственно на сам предмет, заплатить комиссию за его пронос с воли, и при этом велика вероятность, что «запрещенку» отберут во время очередной проверки камеры.
Помимо того, что отсутствие денег, очевидно, ведет к снижению уровня комфорта, качества питания и статуса среди других заключенных, существуют и косвенные последствия. В частности, человек, который годами финансово зависит от помощи знакомых с воли, теряет навык грамотно распоряжаться деньгами и восприятие себя как самодостаточного экономически, что может сказаться на его жизни после освобождения, а экономические убытки несет не только пострадавший, но и на вся его семья.
«Средняя зарплата по зоне – средняя, заметь, – где-то примерно 3,5 тысячи рублей. Иногда 700 рублей. То есть выводят их на уровень хотя бы того, чтобы они могли за месяц сам за себя, за ларек заплатить. И он не обременяет родственников. Допустим, на одной из зон я договорилась, что, как только у меня будет возможность, я организую кафе для посещения при краткосрочных свиданиях. В том помещении, которое использовалось для краткосрочных свиданий. Я сейчас найду финансирование, я переоборудую в небольшое кафе, чтобы люди могли сидеть рядом друг с другом в нормальной обстановке. Чтобы тот же самый заключенный, который заработал на зоне, мог прийти и отовариться в этом кафе, и угостить своих родственников хотя бы чаем и пирожными.
Дарья, правозащитница
Другой механизм, за счет которого последствия ситуации пытки «засоряют» нормальную социально-экономическую деятельность человека, связан с бюрократической рутиной. Мы уже говорили о бюрократии как о сфере «перетягивания» агентности между пострадавшими от пыток и правоохранителями, и о том, что этот метод борьбы требует больших временных затрат от заявителя – самого пострадавшего или его близких. В частности, близким заключенных и задержанных приходится стоять в очереди к начальнику СИЗО, который принимает по одному часу в неделю, ездить из города в город, звонить в суды, правоохранителям, прокурорам и защитникам, проводить бесчисленные часы за написанием бюрократической документации. У многих не остается времени на работу.
«Писать, допустим, заявление на шести листах – уходит время на поиск какой-то практики по таким делам, на составление документации. А я работаю почти с 9 часов вечера до утра. Соответственно, очень много времени уходит».
Кристина, мать задержанной
Государственное насилие может спровоцировать и проблемы в экономических отношениях, которых не возникло бы, не окажись человек «запачкан» стигмой.
«Мы квартиру снимали одну и ту же 11 лет, а потом нас ее попросили за сутки [ее освободить], когда я в Комитет против пыток подавала заявление. Потом какие-то непонятные налоговые проверки начались на работе. Какая-то хрень вообще. Типа якобы недовольные клиенты, жалобы подали. Короче, чушь какая-то».
Анна, мать убитого правоохранителями
Кроме того, изменения происходят косвенно, через повседневность людей, столкнувшихся с государственным насилием. Виды изменения повседневности связаны с приобретением новых уязвимостей, перечисленных выше (снижение уровня жизни, потеря имущества, занятости, семейного положения; ограничения, накладываемые состоянием здоровья). В этой новой повседневности тоже нет места старым социально-экономическим отношениям, а пришедшие на смену едва ли более эффективны.
Контаминация социальных структур
Однажды став объектом внимания правоохранительной системы, многие люди так и не смогут «очиститься» от этого опыта. С одной стороны, это вызвано стигмой тотального института: личностными изменения, новыми привычками и ценностями. С другой стороны, для бывших заключенных появляется риск повторного попадания в пенитенциарную систему, поскольку они приобретают новую уязвимость. Так, один из пострадавших от пыток, Геннадий, рассказывал следующую историю.
«Один раз попадешься, и они будут докапываться до последнего, пока не посадят <...> Ты вроде бы один раз натворил, ладно, сидишь дома уже, все. Отошел от всех дел. У меня был случай: в деревне пропал насос. Я вообще сроду в этом доме не был, никогда в жизни, так они приехали в первую очередь ко мне. «Тебя, – говорят, – там видели, ты взял этот насос». Я говорю: «На хер бы он мне нужен был?» «Нет, ты взял». В общем, мне еще они дали время найти насос и вернуть его. Я говорю: «Вы что совсем с ума сошли?» Я пошел в прокуратуру, нажаловался на них: «Они дали мне время, чтобы я нашел им насос, который украли, а я его в глаза даже не видел». Вот я в первый раз тогда пожаловался на них. Они потом злые на меня ходили».
Геннадий, имеет опыт задержания
Геннадий оказался в типичной ситуации: будучи осужденным однажды, он словно превратился в глазах правоохранителей в человека, которого можно заподозрить в любом преступлении. Более того, у Геннадия со временем сформировалась репутация «жалобщика» и «скандалиста», потому что он обращался к правозащитникам и сравнительно широко освещал в медиа тот случай, когда его били электрошокером в пах. Двум участковым, которые участвовали в пытках, в итоге вынесли обвинительные приговоры и отправили в колонию. Это вызвало всплеск профессиональной солидарности в отделе и мощную волну негатива по отношению к Геннадию со стороны других сотрудников этого отдела.
Другой аспект государственного насилия – его влияние не только на пострадавшего, но и на те социальные структуры, в которые он входит. Тотальные институты исключают человека из других социальных структур и экономических отношений и забирают себе целиком. Так, длительное заключение само по себе способно разрушать существующие сообщества – семьи, профессиональные коллективы, соседские собрания и пр. – поскольку извлекает из текущей жизни и стигматизирует участников.
«Пока я отбывал наказание в ИК, целый год моя родня не знала, где я отбываю наказание. В прямом смысле слова. Моя мать присылает мне посылку в лагерь – ей приходит посылка возвратом, что меня в данном исправительном учреждении нет, хотя я уже год сижу в лагере. Это как назвать? До сих пор мне не дали ответа. Вот уже семь лет мне не дают ответа».
Павел, имеет опыт заключения
Интересно, что похожим воздействием обладает и опыт пытки, даже если он не связан с длительным заключением и изоляцией. Лишение контактов с близкими, как мы писали ранее, также используется в качестве пыточного инструмента и, разумеется, работает на разрушение семьи. Но насилие способно разрушать семью и само по себе, если один из людей не может сохранять сопричастность происходящему:
«Судья понимает, что менты мне руку сломали и что менты дают липовые показания. Говорит мне: «Слушай, у тебя же есть свидетель – жена, ты же ей звонил. Давай она напишет заявление. Почему еще ее следователь не опросил, хотя следователь обязан ее опросить, там даже бумага есть. Один свидетель самый главный, и она ее не опрашивает. Бумажку эту написала, типа погодные условия плохие, не могут доехать. И все. Вот такую бумажку она вложила. Пускай она напишет заявление, как это было. Если она говорит, то тогда я тебя отпускаю». Я ей звоню из тюрьмы. Знаешь, что она говорит? «Разбирайся со своими проблемами сам». Выключает телефон и блокирует меня. Я был в шоке! <…> Сейчас уверен, что надавили. Везде меня заблокировала. Жили [вместе] – все офигенно! А кончилось вот так… Я позвонил ее подруге, она такая: «Артур, не переживай, все будет нормально. Я ей позвоню. Сто процентов будет все нормально, она напишет, как все есть, и ты будешь дома». Я сижу жду… В итоге зону отсидел. И пофиг!»
Артур, имеет опыт заключения
Порой родственники пострадавших от пыток также становятся объектами государственного насилия, особенно если они проявляют активный интерес к следствию. Помимо всех прочих видов воздействия государственного насилия на родственников и близких человека, который с ним столкнулся, особенно следует отметить повышенный риск самому стать фигурантом сфабрикованного дела или получить угрозы. Так, Анна из-за своих обращений в прокуратуру и Следственный комитет получала предупреждения, что на нее «собирают компромат» о том, что она якобы раскрывала тайну следствия.
Особая категория людей, чья судьба существенно меняется из-за ситуации государственного насилия, – это несовершеннолетние дети тех, кто пережил пытки или заключение. Помимо того, что в случае, если один член семьи был подвергнут пыткам, это сказывается на всех и социально-экономические потери неизбежны, стоит отметить, что дети принимают на себя особый эмоциональный удар. В первую очередь описываемое касается случаев, когда они становятся свидетелями произошедшего с их близкими, особенно в раннем возрасте.
«Был у нас мальчик, который к нам пришел в семь лет, его полицейский за шею тащил по лестнице вниз со второго этажа и при нем бабушку бросал об стену. Надо было напугать маму. Мальчик к нам пришел, он говорил шепотом, при том что никаких повреждений не было. Он прошел диагностику в больнице. Это то, что называется психогенным мутизмом – когда человек так пугается, что не может говорить».
Яна, психолог
Кроме того, если женщина попала в заключение, будучи беременной, после родов ее часто разлучают с младенцем, которого отправляют в дом ребенка при месте отбывания наказания.
«У нас идет раздельное содержание женщин и детей по закону от трех лет. До трех лет женщина с ребенком должна находиться. Основная проблема в том, что ребенок находится не вместе с матерью, они разделены. Ребенок может находиться в доме ребенка при колонии, а мать – в зоне, и она может [посетить ребенка] на несколько часов день, если нет карантина или нарушений каких-то… [Появляется] возможность манипулировать матерью. А совместное проживание вводится, но это процентов 5-10. То есть совместно – по желанию матери, но при условии, что у нее хорошее поведение, она хорошая мама и т.п.»
Мирон, правозащитник
Контаминация профессий
Пострадавшие от пыток и их родственники – не единственные, кто чувствует на себе пристальное внимание государственных органов. Случалось, что и правозащитники получали угрозы в свой адрес и подвергались преследованию.
«У меня первый адвокат, который был тоже хорошим адвокатом, мощным, преподавателем. Его встречают гаишники при въезде в город и говорят: «Сейчас разворачиваешься и уезжаешь – или прямо едешь с наркотой, и мы тебя закрываем рядом с твоим подопечным». И он что делает? Он разворачивается, уезжает – отказался от меня».
Платон, имеет опыт задержания
Последствия пытки расползаются в зависимости от степени удаленности от ее ядра. Все люди, имеющие отношение к человеку, попавшему в правоохранительную систему, особенно пострадавшему от насилия со стороны правоохранителей, становятся более уязвимыми – нарастает вероятность попасть под несправедливое преследование и пострадать от государственного насилия, о чем мы подробно писали в первой главе. В итоге мы наблюдаем спираль, ведущую все к большему неравенству и уязвимости с каждым новым взаимодействием с системой.
Механизм влияния на самовосприятие и восприятие другими
Еще один выделенный нами механизм влияния государственного насилия на общество связан со способностью ситуации насилия и пыток менять представление человека о самом себе – о своих возможностях, моральных установках, границах нормальности. В результате контаминируется образ человека как на уровне самовосприятия, так и на уровне репутации.
В зависимости от расстояния до ядра насилия интенсивность контаминации варьируется. Однако общая закономерность воздействия государственного насилия на самовосприятие можно сформулировать следующим образом: когда на человека оказывается давление, он встает перед вынужденным выбором – отказаться от своего самовосприятия и репутации, либо же укрепиться в этом восприятии себя ценой более болезненного столкновения с системой. В главе, посвященной агентности, мы говорили о том, что может повлиять на данный выбор в ту или иную сторону. Здесь же мы рассмотрим, как этот механизм работает у различных участников ситуации государственного насилия и к каким последствиям он приводит.
Пострадавший и его близкие: сломленная жизнь и смирение
Безусловно, пострадавший, а также его близкие испытывают наиболее выраженное давление, направленное на изменение их представлений о себе. Угрозы, требования «делать что говорят», отказаться от своих собственных представлений о должном (оговорить себя, забрать заявление, перестать жаловаться) – все эти призывы они слышат на протяжении длительного времени. В каждом подобном случае человек становится перед моральным выбором: действовать, как он считает правильным, или смириться. Рутинность данных практик способна не просто лишить человека контроля в конкретной ситуации, а изменить то, как он будет вести себя в будущем.
«Как они говорят – «мы воспитываем вас, исправляем». Но, по сути дела, наоборот, не исправляют людей, а еще хуже делают. Самый простой пример приведу: кусок хлеба, пайка называется, положено 200 грамм на человека. Приходишь в столовую есть, а там не 200 грамм (по опыту говорю), а, например, 50 или 100 грамм. И начинаешь у них интересоваться, почему так. Ведь по закону мне положен мой кусок хлеба. И все, и начинают – [отправляют] в изолятор, ты сразу злостный нарушитель. Вроде за свое спрашиваешь, интересуешься, а еще и виноватым остаешься. Это мелочи, но с этих мелочей все и начинается. Потому что везде, куда не пни, такие мелочи. И если все это суммировать, получается ужас, конечно. Раньше я и не знал. Не думал, что это вот так. А если [какой-то спор] выигрываешь, то обязательно [будет] либо смерть, либо [роскомнадзор]».
Артур, имеет опыт заключения
Многие собеседники, прошедшие через пытки сами или вместе со своим близким, описывают результат давления как внутренний слом, равнодушие к собственной судьбе, потерю надежды. Иногда эти изменения кажутся окончательными, простирающимися за границы застенка («Все – душа болит. Хоть даже на воле, все равно…»). В следующем примере особенно примечательно то, что сам говорящий уничижительно говорит о себе и товарищах по несчастью. Образ себя приходится менять с человека, наделенного правами, на живучее насекомое.
«Никто не верит. Я не встречал за свои 2,5 года отсидки ни разу человека, зэка, который верил бы, что можно найти правду среди этих структур, что можно найти и добиться справедливости. Привыкаешь жить в серой массе, чтобы не выделяться, не дай Бог. Это в СИЗО у нас был старый уголовник один, проездом тоже. Он всегда говорил: «В лагерь попадете, главное – не выделяться. Свой срок отсидите, как таракан под плинтусом».
Вениамин, имеет опыт заключения
Видят последствия внутреннего слома и близкие.
«Он кроме дома никуда не ходит. Раньше мальчишка, а сейчас уже нет. То есть доверие ко всем у него пропало».
Мария, мать задержанного
Людям приходится отказываться от своей позиции.
«Отдел полиции – это очень сложно, потому что в спецприемнике у тебя хотя бы есть книги, телефон раз в день, еще что-то. А в отделе у тебя нет абсолютно ничего. И ты абсолютно не понимаешь, чем себя занять. У тебя все мысли уходят в себя, и от этого еще хуже становится… Ощущается никчемность какая-то, немощность, потому что ты понимаешь, что ты не можешь ничего. Ты в какой-то ловушке, где на тебя давят».
Руслана, имеет опыт задержания
«С [момента] освобождения в 2015 году я ни разу не применял насилие к представителю власти на митинге. Я выучил урок, что даже если я считаю насилие оправданным, я не готов с этим связываться. То есть это, скорее, про то, что есть болото, в которое ты не хочешь идти, потому что это слишком сложно, трудно, ты потратишь много усилий, и ты еще рискуешь потом там утонуть. Зачем тебе это делать, если ты можешь не ходить на болото? И вот это состояние, оно у меня сформировалось. Не знаю, насколько я характерный пример, но в этом отношении, можно сказать, что тюрьма сработала. Это не очень приятный для меня вывод, но, наверное, сейчас я могу его для себя сделать».
Юрий, имеет опыт заключения
В некоторых случаях даже после смерти тело человека продолжают контролировать, а близких и интересующихся людей – ограничивать.
«Потом (это уже не я, но другой член ОНК) ходили смотреть на труп, потому что, конечно, медицинское заключение не должно было соответствовать повреждениям на теле. Там было какое-то медицинское заключение, но как будто он умер просто так, от каких-то естественных причин. Но естественно, труп не показали ни членам ОНК, ни родственникам. Его хоронили в закрытом гробу».
Василиса, бывший член ОНК
В случае же, когда человек отказывается смиряться, он может столкнуться с активизацией насилия в отношении себя, то есть неприятными последствиями для здоровья, более длительными тюремными сроками или просто ухудшением бытовых условий.
«Просто ложку, которой я ел, мне сломали, а дать новую никто не разрешал. Это потому что завхоз приказал: кто даст мне ложку, тот пойдет в изолятор. Если хочешь есть, ешь руками. Кашу я должен был есть руками. Как животное. Но, извините, я не животное и никогда им не стану. Лучше сдохнуть».
Павел, имеет опыт заключения
В некоторых случаях на тех, кто идет до конца, иначе начинают смотреть и окружающие: общение с ними опасно («над ней тучи сгущаются»).
Человек, применяющий насилие: разочарование и конформизм
Очевидный субъект морального выбора в ситуации насилия и пытки – это тот, кто столкнулся с необходимостью это насилие совершить или допустить, особенно если подобный опыт для человека внове.
«Я видел, как избивают людей жестко. Прямо я наблюдал это, может, метрах в трех. Такое неприятное зрелище было для меня. <...> Я просто понимал… На эмоциях я еще. Как-то даже стало не по себе. Прямо его избивали жестко, по лицу палками, по рукам. Я слышу, как он кричит, как он орет. Там и девушка была. Девушка взяла велосипед, она ехала с велосипедом. Они за велосипед взялись вдвоем и лежат. Их начинают прессовать: «Пойдемте в автозак». А они: «Нет». И их начинают бить. По рукам прямо. По ногам, по рукам, помню, били. Ощущения не из приятных. Я думаю, вы сами понимаете, если при вас избивали бы так. <…>
Возможно, у меня было [желание что-то сделать]. Но я понимаю, что здесь СМИ, пресса. Я подставил бы сам себя. Я тогда, наверное, был бы на эмоциях. Я не подошел бы и тихо, спокойно: «Пойдем, хватит». А там, наверное, человека три-четыре было, то есть там не один человек был. Были бы просто последствия для меня, мне кажется, трагические».
Тихон, бывший сотрудник МВД
Правоохранители, с которыми мы беседовали, рассказывали о том, что многие приходят к службе с романтическими представлениями о ней: о защите слабых, борьбе с преступностью (показательно, что никнеймы и аватарки пользователей полицейского форума часто содержат отсылки к известным защитникам порядка, разведчикам – Штирлицу, Жеглову с Шараповым и пр.). После участия в пытке может быть затруднительно вернуться к представлениям о себе как о том, кто защищает, приходится воспринимать себя как того, кто бьет – пусть и ради «благих целей».
В качестве иллюстрации этих изменений можно привести ответ одного из участников полицейского форума с большим послужным стажем на вопрос молодого коллеги – ниже он представлен в сокращенном виде.
«Даже не знаю, что и сказать. Слишком Вы впечатлительный и нерешительный, романтичный и разговорчивый для службы в полиции. А навязчивая идея служить именно в подразделении «К» может сыграть с Вами злую шутку. Эту мечту нужно тихо вынашивать и осуществлять, дабы не заподозрили Вас в неадекватности.
Я, будучи молодым, тоже был романтиком. Мои рассуждения – не критика, а намек, совет умному человеку. Отдающему отчет себе в части понимания среды, в которой он оказался, и ее параметров».
Участник онлайн-обсуждения
В результате получается, что сохранять представление о себе как о хорошем полицейском после столкновения с необходимостью осуществлять или допускать насилие и пытки, затруднительно. Тех немногих, кто открыто заявляет о своей позиции, либо ожидают репрессии, либо – что происходит чаще – увольнение, вынужденное или по собственному желанию.
Специалист, работающий с насилием: опасность и выгорание
Моральный выбор сопровождает и тех, кто так или иначе работает с людьми, прошедшими через государственное насилие. Они также подвергаются угрозам – иногда достаточным для того, чтобы пришлось менять свои моральные ориентиры.
«Этих адвокатов нашел брат подруги по рекомендации тоже его каких-то там хороших знакомых. И мы, когда с ними встретились, объяснили ситуацию, что на них может быть оказано давление. Испугаются ли они идти до конца? Они сказали, нет, они пойдут до конца. В результате через месяц-полтора максимум они слились. <…> В ужасной формулировке. Они сказали, что не хотят со мной иметь никакого дела, им неприятно со мной общаться и они не хотят меня никогда больше в жизни видеть».
Анна, мать убитого правоохранителями
Тех, кто остается в профессии, помимо новых уязвимостей, описанных ранее, часто ожидает профессиональное выгорание, отсутствие надежды.
«Когда ты 40 раз говоришь одно и то же, и тебе на черное говорят белое, а на белое – «черное». Они говорят, например, что кулеров у нас нет вообще, нет электроприборов, электрочайников. А ты показываешь фотографии с осмотра места происшествия, предположим, и на фотографии в коридоре стоит кулер, в том кабинете, где били [имя пострадавшего]. А они говорят: «Это незаверенная копия, она не подойдет». Это тяжело».
Арина, правозащитница
Правозащитники как люди, которые лично видели больше свидетельств государственного насилия, чем многие другие, вынуждены брать на себя ответственность за настоящее и будущее своих подопечных. Подобный опыт они описывают как чрезвычайно тяжелый.
«Люди [c онкологическими заболеваниями] не получали длительного лечения, причем это были десятки человек. И просто понимаешь, психологически тяжело работать с людьми, которые умирают. Идешь и видишь последние дни и никакого шанса на освобождение, а чтобы довести апелляцию уйдут месяца. И человек с надеждой, с отчаянием смотрит на тебя».
Мирон, правозащитник
Со временем на тех, кто сумел сохранить свое восприятие, начинают иначе смотреть окружающие. Так, один из правозащитников описывал отношение к нему со стороны однокурсников, которые работают на силовые структуры.
«Когда речь заходит об иноагентстве, о [финансовых] донорах, люди не могут поверить в то, что мы не выполняем чьи-то указания. То есть они-то привыкли: вот у них там есть органы, им задачу дают, они выполняют, им за это платят.
Игорь, правозащитник
Непосредственный или косвенный свидетель: избегание и подчинение
Моральный выбор, который стоит перед свидетелем ситуации государственного насилия, – от свидетелей в юридическом смысле до тех, кто узнал о ситуации из новостей – обычно происходит между тем, чтобы вмешаться и попытаться помочь, и тем, чтобы сохранить свою повседневность неизменной. Во многих случаях опасность самому подвергнуться преследованию реальна.
«Чаще всего [свидетели, если они есть] соглашаются [дать показания]. Но потом начинаются проблемы, начинается давление со стороны полицейских. Если это реально свидетель очень важный, который очевидец даже, то пытаются с ним договориться либо угрожать».
Игорь, правозащитник
Люди, которые в такой ситуации были вынуждены отказаться от дачи показаний, зачастую ощущают, что они больше не могут думать о себе как о живущих по правде. Если же они решаются идти до конца, то в некотором смысле попадают в ту же группу людей, что и специалисты, со всеми вытекающими из этого последствиями.
Интересно, что одна лишь информированность о ситуации пытки ставит даже постороннего в позицию свидетеля, который должен совершить моральный выбор – инвестировать свои ресурсы в эту ситуацию или нет. По данным фокус-групповых дискуссий видно, что людям некомфортно из-за этого выбора. В результате столкновения со свидетельствами пыток многие вынуждены приходить к выводам, не соответствующим их предыдущим представлениям о себе, о нормальном. В следующем примере Степан, участник фокус-группы, ознакомился с аудиозаписью из ОВД «Братеево», после чего поделился эмоциями и выводами.
«Это неприятно слушать, могу сказать. <…>
Во-первых, я не знаю девушку и не могу представить, что она наделала, но она держится молодцом. У меня вызывает именно эмоцию, что в ней есть некий внутренний стержень <...> Но сотрудники полиции – видно, что они делают это, наверно, не первый раз, и это меня на самом деле пугает. Я представил, что если бы я пошел на митинг и меня так забрали… Я отстаиваю свои интересы. Если бы я то же самое сказал, я бы… не знаю, что бы я сделал, потому что я бы прифигел, если честно сказать, от такого отношения. Они говорят, что Путин дал указ. Я думаю, что есть какая-то внутренняя бумага или распоряжение не от Путина, а в целом от руководства, что в принципе поощрять что-то такое можно, именно после задержания на митингах, когда уже в отделении, чтобы тоже пугать людей. Я пытаюсь хоть как-то найти хоть какое-то логическое объяснение, хоть за что-то, какой-то процент обоснования, почему они имеют право это сделать. Возможно, что-то такое. Но все равно это ни в коем случае нельзя делать. С этим надо бороться».
Степан, участник фокус-групповой дискуссии
Однако к концу беседы Степан обозначает себя уже скорее не как человека, привыкшего бороться против несправедливости, а как человека разумного, защищающего свою повседневность.
«Но в принципе не хочется разбираться с этим, да и нет времени, да и вообще, [какой] смысл за этим следить? Я прихожу к своему, может быть, небольшому возрасту, что в целом надо не следить за всеми этими историями, не следить ни за какими митингами, а улучшать окружение, свою семью, воспитывать детей, любить родителей и жить замкнуто. Ничего кардинально нельзя поменять».
Степан, участник фокус-групповой дискуссии
Выводы
После столкновения с государственным насилием человек остается контаминированным: с меньшим социально-экономическим капиталом, ухудшившимся физическим и психическим здоровьем и новыми негативными социальными статусами. Часто люди переживают несколько циклов столкновения с системой, каждый из которых увеличивает вероятность следующего.
Даже если повторного столкновения с системой удастся избежать, жизнь человека все равно оказывается изменена полученным опытом, и его последствия заметны во всех сферах жизни. В долгосрочной перспективе потеря агентности может стать хронической: от невозможности вернуть себе контроль над своим телом и повседневностью до окончательного равнодушия к собственной судьбе.
Кроме того, контаминация государственным насилием не останавливается на тех, кто ему непосредственно подвергся. Как инфекционное заболевание, она распространяется дальше, порождая новые уязвимости и усиливая существующие. На людей, каким-либо образом вовлеченных в ситуации насилия – от близких до адвокатов и исследователей пыток – действуют схожие механизмы, что и на пострадавшего: они теряют ресурсы, приобретают стигму и в результате тоже страдают.
Мы показали, что насилие и пытки работают на подчинение и подавление: достаточно лишь знать о пытках для того, чтобы стремиться их избежать. При этом соприкосновение с пыткой вызывает не желание соблюдать закон, а ведет к восприятию себя бесправным и беспомощным. Для тех, кому удается сохранить свои представления о себе, последствия столкновения с пыткой могут быть еще более разрушительными в других сферах жизни. С каждой новой историей государственного насилия практики и способы восприятия, порождаемые пыткой, входят в повседневность в качестве новой нормальности.
дозволенное – недозволенное:
как об этом говорят
В прошлой главе мы показали, как государственное насилие становится повседневным и до некоторой степени привычным для многих явлением за счет того, что ситуация пытки контаминирует повседневность, самовосприятие и мораль большого числа людей. В настоящей главе мы продемонстрируем, что значительную роль в этом процессе играют различные способы говорить о государственном насилии. Для этого проанализируем представления о насилии.
В своем исследовании мы предположили, что способы говорить о государственном насилии можно ранжировать по шкале «дозволенное-недозволенное», где на одной стороне шкалы лежит его оправдание и даже одобрение, а на другой – порицание и подчеркивание его недопустимости ни при каких обстоятельствах. При этом между ними может существовать масса промежуточных вариантов, например, его допустимость по отношению к определенным группам задержанных или заключенных либо только в целях самозащиты и т.д.
С одной стороны, высказывания человека, его речь будут отражать повседневные действия и практики, в которые включен говорящий. Иными словами, можно предположить, что чем чаще человек сталкивается с насилием в своей повседневной жизни, тем сильнее у него «замыливается глаз» и тем выше его толерантность к насилию в целом, то есть тем чаще в разговоре он будет оправдывать применение насилия или по крайней мере искать способы его обосновать. Люди, редко сталкивающиеся с насилием, по этой логике должны проявлять себя как более чувствительные к нему и чаще настаивать на его недозволенности.
С другой стороны, разговор на эту тему можно рассматривать как особую практику, которая связана не только с повседневностью говорящего, но и с представлением о себе и окружающей действительности. Предполагается, что исходя из этих представлений человек выстраивает особые наборы аргументов, которые он применяет к различным жизненным ситуациям, включая ситуации насилия, в виде собственных суждений о справедливости. Это подразумевает наличие у людей не только той или иной степени чувствительности к насилию, но и особой стратегии подбора аргументов в суждениях о насилии, его справедливом или несправедливом применении, его степени. Таким образом, в стратегиях или логике аргументации часто раскрываются неочевидные причины, по которым респондент относит ту или иную ситуацию к дозволенному или недозволенному.
Мы уже показали, что для человека, столкнувшегося с государственным насилием, одним из важнейших способов сохранения агентности является вера в то, что с ним поступили несправедливо, незаконно, неправильно. В связи с этим вопрос определения пытки приобретает особенную значимость, поэтому в данном разделе мы попробуем очертить спектр мнений о ситуациях применения насилия. Кроме того, мы проанализируем, какую роль играют речевые практики в процессе рутинизации государственного насилия. Воспринимают ли его как что-то обыденное, неизбежное и не поддающееся контролю? И если да, то исходя из какой логики аргументации?
История Платона (продолжение)
Вы называете произошедшее пыткой. Я с Вами полностью согласен. Но почему Вы считаете, что это именно пытка?
Они же прекрасно знают, как все это… Они привязывают человека. У меня был синдром длительного сдавления – от этого у меня отказали почки, из-з а того что в конечности уже кровь не попадала. Лежишь, ребра давят в легкие. Это адские боли просто. Они же знали, что делать, как это все творить, чтобы человек сдался. Поэтому я считаю, что как не пытки? Привязанного бить.
Вы рассказывали, наверное, это все каким-то друзьям, знакомым. Как вообще реагируют люди на это? Как в семье отреагировали? Что говорят?
В семье-то прекрасно понимают, что это не я. А друзья, например, говорят: «Как так? Почему именно тебя? Почему не меня, например, а тебя, если это не ты?». Даже такие вопросы были.
То есть не все понимают?
Ну да. Я, конечно, всем-то и не объясняю уж всю суть. Зачем им все это знать по идее? Поэтому… Хотят знать – узнают, не хотят – толку кому-то что-то объяснять нет.
А как, на Ваш взгляд, сотрудники правоохранительных органов должны обращаться в идеале с задержанными, с заключенными? Может быть, у Вас есть какой-то пример такого хорошего обращения не с Вами, но с кем-то из Ваших знакомых?
У нас нет законов против полицейских, у них только 286-я статья (55) – превышение полномочий. Но это же не закон. Если бы как в других странах, как в Японии, например… А так они просто не дорожат своей профессией. Им по херу, им ничего не будет за это. Или дело закроют, или условкой отделаются. Это же не только с моим делом так. У нас полицейские везде такие. Для них закон не писан.
С Вашей точки зрения, кто виноват в этом беззаконии?
А вы сами как думаете, кто виноват в этом? Государство, наверное. Кто-то там выступает, и в Госдуме выступает, но движений, по-моему, никаких.
Почему?
Я не знаю. Это, наверное, там уже надо спрашивать.
Как Вы считаете, полиция сейчас лучше или хуже обращается с задержанными, чем раньше?
Обращаются, может быть, и лучше, но все равно факты есть факты… Все равно беззаконие происходит.
Как Вам кажется, что обществу в целом необходимо знать о правоохранительной системе?
Чтобы они знали, что они нас защищают, наши права и человека защищают. И чтобы они знали, главное, что они обязаны защитить. Они же присягу давали. Мне бы только этого хотелось. А для этого закон нужен опять, блин.
Случаи насилия «на слуху»
Многие наши собеседники самостоятельно вспоминают медийные случаи применения силы правоохранителями. Они как оправдывают, так и порицают их. В первую очередь вспоминают случай сексуализированного насилия – пытку шваброй: в девяти беседах эта тема возникала спонтанно, без вопроса со стороны интервьюера. Контексты упоминания разные: один из пострадавших говорит об использовании швабр как о крайней степени известного ему насилия («у нас такого не было, мне повезло»), то же отмечает и правозащитник («это, конечно, пытка, но это не швабра»). Бывший полицейский в интервью делится своим представлением о том, что использование швабры пригодно для некоторых категорий судимых, а также мотивирует освободившихся людей не возвращаться в место отбывания наказания.
«Швабротерапия. <…> На форумах это очень популярное, скажем так, понятие. <…> Буквально недели полторы назад двое педофилов пятилетнюю девочку изнасиловали и убили. Мое мнение – такие заслужили. <...> Я больше, чем уверен, что 99%... Ну, не 99%, зэков у нас полно по стране, но 70% по стране меня поддержат. Только к таким и им подобным: педофилам, тем, кто наркотой торгует, к убийцам, особенно к серийным маньякам, да и просто убийцам. Почему бы и нет? Почему они должны жить и кайфовать? Для них тюрьма – дом родной».
Виктор, бывший сотрудник МВД
Вероятно, многие говорившие с нами знакомы с практикой использования швабр из новостей, однако затрудняются произнести это вслух. Так, в примере ниже интервьюер несколько раз задал уточняющий вопрос, чтобы узнать, что именно из новостей шокировало респондента.
«Вы знаете, это совершенно недопустимые вещи, категорически недопустимые, никак этого быть не может. Поэтому то, что я слышал, это не то, что варварство, это просто что-то античеловеческое. И насколько я знаю, были наказания административные этим людям. Вплоть до того, что не только отстранены, но даже осуждены. Когда было насилие такое, швабры в задний проход, такие вещи… То, что я слышал, и даже, по-моему, были какие-то ролики. Это, конечно, уже за пределами понимания».
Михаил, священнослужитель в СИЗО
Несколько человек привели в пример случаи Маргариты Юдиной (56) и Ивана Голунова (57). Эти события наши собеседники выбирают для иллюстрации как необходимости, так и неприемлемости насилия. Например, ниже представлены взгляды бывших сотрудников МВД о допустимости действий полицейского на митинге в Санкт-Петербурге.
«Я понимаю, закидали бы [снежками] того мужика, который женщину в живот ударил. Вот тогда это была бы справедливая реакция людей, которые это увидели бы».
Элина, бывшая сотрудница МВД, психолог-криминалист
«Вот этот известный случай. Как ее звали, которую омоновец пнул? [Маргарита Юдина] <...> Я считаю, что омоновец действовал абсолютно законно, обоснованно и все нормально сделал. Он вел задержанного, он избегал с ней встречи. Я внимательно смотрел видео несколько раз, они сместились с траектории ее движения примерно на метр. То есть они избегали с ней встречи. Я не знаю, что у него в голове было. Если бы она у него повисла на руках, было бы чуть-чуть сложнее ему. Он одним ударом все пресек. Он ей команду дал, она не ушла, все, он чик-чик и пошел дальше. Все нормально он сделал. Он ударил ее, кстати, в бедро, а не в живот. И пролежала она в больнице всего один день. И все это раздули в такую херню. Хорошо, что парня вроде даже не уволили. <…>
Я считаю, что нет [несправедливо, что ему пришлось извиняться]. Я считаю, что эту бабку еще должны были привлечь по административке, есть статья, не помню, глава 20. Это было явное противодействие его законным действиям».
Матвей, бывший сотрудник МВД
Случай Ивана Голунова показателен и для правоохранителей, и для пострадавших, и для экспертов. Его приводят в пример, говоря о недостаточном профессионализме в работе правоохранителей.
«В деле Ивана Голунова, посмотрите, следователь просто выполнял оформительскую работу. Задача следователя была просто оформить то, что наваяли опера там на приколе. Он же видел все, следак, ну все».
Федор, правозащитник
Известность этого дела позволяет адвокатам и юристам использовать его в качестве профессионального образца для подражания.
«Было дело Ивана Голунова, и оно развивалось чуть-чуть раньше, чем мое. И было очень удобно из-за этого. Они делали генетическую экспертизу пакета с наркотиками, снимали с него экспертизу и доказывали, что там нет генного материала Ивана, потому что он к нему не прикасался. И такую же историю провернули мы».
Ефим, имеет опыт задержания
«Просто фальшак, причем в таких моментах, которые не переиграть, не переделать, не заменить, не подложить… Только это сыграло, только это. Ну и еще суперпрофессиональная защита Бадамшина и его команды, вот это точно. Причем, если бы оставалась та защита, которая зашла изначально, которая, как Герасим, со всем согласен. Я когда первые протоколы смотрел, протокол ознакомления с постановлением о назначении экспертизы, например… «Замечаний нет» пишет защитник. Я не помню, кто у него первые защитники были. А потом уже зашла нормальная защита и это все выложила. И тут уже система встала».
Федор, правозащитник
Таким образом, общее информационное поле, предоставляющее сюжеты о применении силы правоохранителями, существует. Оно позволяет наблюдать различные точки зрения на ситуацию, и наличие такого поля может стать продуктивной базой для общественной дискуссии.
Отношение к применению силы и насилию
Суждения о различных ситуациях насилия, полученные в ходе интервью и анализа медиа и соцсетей, мы разделили на четыре группы: отрицание, осуждение, понимание (но не оправдание) и оправдание. Наша гипотеза заключалась в том, что отношение к применению силы, даже к одним и тем же случаям, может быть самым разным.
Отрицание
Одна из реакций на появление темы насилия в дискуссии – отрицание самого факта насилия и правдивости его описания. Говорящие часто пытаются найти рациональное объяснение своему скептицизму. Например, кто-то может считать, что приказать сотрудникам колонии подвергнуть заключенного пытке – это риск для начальника, и рациональный человек не пойдет на него.
«Я не верю, что начальник тюрьмы мог такое приказать <...> Такого за выслугу мою 20 лет и в армии, и в тюрьме… Во-первых, всегда начальник тюрьмы нес бы очень высокую ответственность, не дай бог, убили бы заключенного. Он рисковал своей карьерой, своими погонами. Этого не могло быть <...> Нет, это нереально. Такого не могло быть».
Елена, сотрудница ФСИН на пенсии, бывшая сотрудница МВД
Если люди не привыкли думать о пытках, не могут вообразить мотивы, пространство, предположить, какие для них используются предметы, то описываемое насилие может восприниматься как нечто чуждое, феномен из другого мира. Порой это буквально делает его недоступным для анализа, «такого просто нельзя помыслить».
«То, что дубинкой ударили, – странно. Два мужика не смогли одну женщину скрутить? Просто странно».
Элина, бывшая сотрудница МВД, психолог-криминалист
В некоторых случаях под неверием угадывается скептицизм и объяснения мира через теории заговора. Отказ обсуждать ситуации насилия тогда связывается с тем, что «нет смысла обсуждать фейки».
«Это же все постановочное. С чем соглашаться? Это театр, это кино. Просто это все заранее спланировано было, все сценарии были расписаны, что и как делать».
Марина, участница фокус-групповой дискуссии
Еще один вариант отрицания – отказ сотрудников правоохранительных органов переводить рассказ о насилии с бытового языка на юридический, то есть они по возможности избегают развернутых показаний и детальных свидетельств. Громкие публичные заявления о том, что применение насилия невозможно доказать («сложно сказать», «надо разбираться»), нередко опираются не только на полное отсутствие свидетельств, но и на скупость описания в объяснениях полиции. Скудные описания в следственной документации, нехватка материальных доказательств значительно затрудняют работу правозащитников.
«Чаще всего мы не можем получить развернутую версию сотрудников полиции, которую можно проверить через судебно-медицинскую экспертизу. Они обычно очень скупы на описание применения физической силы».
Наум, юрист
Мнение о том, что отрицание блокирует обсуждение проблемы, также представлено в наших данных. По словам Игоря, исключая проблему пыток из актуальной повестки, Россия лишается шансов на переработку опыта насилия и пыток и на действительное избавления от них.
«Государство дает понять, что проблема пыток не стоит в повестке. Оно вообще в принципе отрицает эту проблему как таковую. Власти не нужна Россия без пыток, власти не нужна Россия с минимальной преступностью, власти не нужна безопасная Россия – все это не нужно. Власть устраивает все так, как есть».
Игорь, правозащитник, имеет опыт работы в прокуратуре
Осуждение и отказ от понимания
Высказывания, содержащие порицание насилия, часто сопровождаются выражением сожаления к пострадавшим от него и характеризуются проявлениями гнева и экспрессивной речи: восклицательными предложениями («Это вообще незаконно – в изоляторе бить! Просто так пришли разбойники, тебя ограбили, избили, еще и в погреб поместили. И все это на законных основаниях!»), риторическими вопросами («Ну что они делают?»), а также эмоционально окрашенными словами («ужасно», «кошмар», «жуть», «средневековье»).
В высказываниях-осуждениях говорящие наиболее часто использовали резкие оценочные суждения относительно не только самих ситуаций, но и личностей тех, кто его совершал: «отморозки», «мразота», «варвары», «нелюди», «долбанутые», «фашисты», «ущербные». Использование подобных выражений можно трактовать как способ дегуманизировать оппонентов через речь, то есть низвести их из статуса людей в статус объектов менее сознательных, неравных говорящему. Людям творящих насилие «нелюдей» понять невозможно. Часто звучит: «я просто не понимаю, [почему могут применяться насилие/пытки]».Резкое дегуманизирующее (58) осуждение играет двоякую роль. С одной стороны, так респонденты проявляют сочувствие к пострадавшим и наиболее резкое осуждение насилия, то есть гуманистическую позицию. С другой – отказ от понимания ставит барьер между агрессорами и «нормальными людьми», исключает возможность диалога и исправления.
Осуждение и понимание, рациональное объяснение
В спектре отношений к насилию стоит выделить то, что мы можем назвать осуждением с объяснением или с пониманием. В рамках этого отношения человек не оправдывает ту или иную ситуацию насилия, но выдвигает рационализированное объяснение происходящего, которое кажется ему убедительным. Наличие объяснения позволяет примириться с реальностью и дает возможность говорить о ней.
«Я даже не знаю, просто они [полицейские, в которых кидают снежки] – жертвы обстоятельств. Один кинул снежком, стадный инстинкт начался. Ничего не сделаешь. В шлемах же все [полицейские] были, вред минимальный. Так получилось, можно сказать. Ничего не сделаешь. Просто они попали не в то место, не в то время, можно так сказать. <...> Насилие порождает насилие, я считаю. Это было, есть, это будет. Это было всегда, насилие со стороны кого-то над кем-то. То есть это было и сто, и двести, и триста [лет назад], оно никуда не уйдет. Насилие будет всегда. Не будет такого общества, где не будет вообще насилия никакого».
Тихон, бывший сотрудник МВД
Когда описание пытки «переводится» на свой язык (например, бытовой, психологический, социологический и т.п.), насилие становится осмысляемым. Так, участники фокус-групп во время обсуждения жестокой сцены насилия проводили аналогию между иерархиями в колонии и в офисе.
«Давайте перенесем это в плоскость, допустим, обыденной жизни. Мы не находимся в этих отдаленных местах. Эти ситуации так или иначе повсеместно. Мы уменьшим градус, просто начальник, госслужащий и несколько сотрудников, и там происходит все то же самое. То есть эта схема присутствует в разных вариантах. Да, в таком виде, потому что там иная система координат, а в офисах – в новом виде».
Аделина, участница фокус-групповой дискуссии
Такие типы суждений (вместе со следующим типом, оправданием) будут основным материалом рассмотрения в данной главе. В подобных высказываниях респонденты, и осуждающие, и оправдывающие насилие, представляют свои аргументы.
Оправдание
Под оправданием насилия мы понимаем мнение о пользе насилия в некоторых обстоятельствах. Например, к опасным людям в опасной ситуации разрешается применять жестокость, и подобные меры кажутся адекватными ситуации. Так, кто-то может говорить о приемлемости насилия по отношению к шпиону во время военных действий.
«Насилие – это крайняя мера. [Никто] ни в коем случае не должен вынуждать человека с помощью насилия что-то сделать. Сейчас не война идет, он не шпиона какого-то поймал и пытает его. Скорее всего, происходит насилие с целью личной наживы, повышения в должности, чтобы выслужиться перед начальством и т.д. Просто статистика, я не знаю».
Константин, участник фокус-групповой дискуссии
В категорию «оправдание насилия», в основном, попали реплики, в которых о насилии говорилось как о необходимом зле. Так, легитимным могут счесть насилие вплоть до убийства, призванное бороться с проявлениями власти организованного преступного мира.
«В 2000-е, в 1990-е не просто лупили, а избивали, убивали прям вообще в прямом смысле слова, потому что там по-другому нельзя было, потому что была очень сильно организованная преступность».
Станислав, адвокат, бывший сотрудник МВД
В цитате ниже респондент описывает, как не сдержался в применении силы (далее в разговоре он указал, что сожалеет об этом), хотя в тот момент необходимый эффект был достигнут – задержанный перестал шуметь и мешать сотрудникам.
«За свою практику я один раз позволил даже сам себе подозреваемому пенделя наладить. Прям пнул его. Объясню почему. <...> Чтобы его угомонить, чтобы он успокоился, не орал, на всех не кричал. Он угомонился. <...> Он быстренько все понял, угомонился и закрыл свой рот».
Станислав, адвокат, бывший сотрудник МВД
Высказывания, оправдывающие насилие, оказались в меньшинстве как среди всех проанализированных высказываний в интервью и в рамках каждой фокус-группы, так и среди комментариев пользователей форумов, посвященных конкретным случаям насилия. Подобное положение дел можно было бы объяснить низкой толерантностью к насилию среди наших респондентов, их неготовностью смиряться с насилием, оправдывать его. Однако это может быть связано и с «социальной желательностью» осуждения насилия, потому что высказывающийся «за» рискует получить от собеседников реакцию неодобрения. В результате люди редко называют пыткой то, что они не готовы осудить, вместо этого они используют более мягкие выражения (например, «превышение полномочий», «беспредел»).
В связи с широтой спектра мнений о приемлемости и неприемлемости насилия задача анализа различных мнений о насилии и пытках переходит из теоретической сферы в сферу практическую, подготавливающую платформу для диалога. Исследование вариантов определения насилия позволит подойти ближе к пониманию того, что выходит из рутинного ряда событий и почему. В следующем разделе мы приводим результаты такого анализа.
представления о пытках: отсутствие консенсуса
Где в представлении людей заканчивается «просто насилие» и начинаются пытки? Для каждого граница будет индивидуальна. Можно использовать результат международной экспертной работы. Так, определение из Конвенции ООН, на которое в беседах с нами ссылались специалисты, гласит: «Пытка» означает любое действие, которым какому-либо лицу умышленно [здесь и далее выделено нами. – Авт.] причиняется сильная боль или страдание, физическое или нравственное, чтобы получить от него или от третьего лица сведения или признания, наказать его за действие, которое совершило оно или третье лицо или в совершении которого оно подозревается, а также запугать или принудить его или третье лицо, или по любой причине, основанной на дискриминации любого характера, когда такая боль или страдание причиняются государственным должностным лицом или иным лицом, выступающим в официальном качестве, или по их подстрекательству, или с их ведома или молчаливого согласия. В это определение не включаются боль или страдания, которые возникают лишь в результате законных санкций, неотделимы от этих санкций или вызываются ими случайно» (59).
Тем не менее, большинство наших собеседников, включая тех, кто прошел через пытки, имеют собственные представления об этом вопросе. Эксперты-правозащитники, для которых работа с формальным определением профессионально важна, тоже не могут основывать все свои представления только на нем. В частности, в ситуации нехватки рабочих ресурсов (времени, кадров, финансирования) правозащитникам приходится приоритизировать случаи, и часто на первый план выходят кейсы, которые конкретный специалист соотносит со своим собственным внутренним определением пытки.
На основании наших данных можно сделать вывод о том, что существует несколько важных характеристик, необходимых, но не всегда достаточных условий, наличие которых позволяет людям квалифицировать ситуацию как пытку. Ниже мы представили несколько примеров, однако ими, безусловно, общественные представления не исчерпываются. Здесь мы показываем, что разброс характеристик широк, и для его анализа необходима система. Свой вариант системы мы представляем в следующем разделе «Логики аргументации».
Действительно, для разных людей эти характеристики будут разными. Так, для некоторых важно наличие цели, рациональной задачи у пытающего, например, получить показания. Если рациональный мотив найти не удается, то о пытке, с точки зрения респондента, говорить нельзя (однако можно говорить о насилии, жестокости, избиении, издевательстве).
«Я думаю, что это на грани насилия и пыток, потому что как таковых пока пыток не было, ее не просили, не выбивали… Частично выбивали из нее ответы, конечно, но прямо конкретных пыток не было. Но что-то между насилием и пытками было.
[Это не ощущается как пытки], возможно, потому что они не задавали один и тот же вопрос, знаете, как в фильмах, когда ты им задаешь вопрос, а человек, допустим, не отвечает. Ты его бьешь, опять он не отвечает, ты его опять бьешь. То есть не было конкретно такого процесса. Был просто процесс: ты не отвечаешь на вопрос, тебя ударили. Просто так как будто бы. И они не стали настаивать на этом вопросе, они просто дальше пошли».
Ирина, участница фокус-групповой дискуссии
Еще один критерий, на основании которого некоторые люди выделяют пытку среди остальных видов насилия, – это использование особых технологий, инструментов и алгоритмов действия. В таком определении пытка тоже воспринимается через целеполагание того, кто ее применяет, через ее особое место в его рутине.
«Какому нормальному человеку пришло бы в голову использовать ток? Его не так просто использовать. То есть, значит, там уже есть какие-то специальные аппараты, чтобы это делать. Какие-то аппараты, чтобы пытать человека. Это же вообще ужас просто».
Оксана, участница фокус-групповой дискуссии
«Иван говорит, что ему кипяток на голову лили. Кому-то из кулера, а кому-то из чайника. Ивану из кулера лили кипяток. Видимо, после того, как поняли, что от чайника остаются следы, решили из кулера лить».
Арина, правозащитница
Принципиально иной способ определять пытку – отталкиваться не от технологий или целеполагания того, кто ее применяет, а от эффекта на того, кто ей подвергается. В таком случае пыткой можно считать любое воздействие, которое дает значимый эмоциональный эффект. Например, митингующие, кидающие снежки в полицейских, с точки зрения некоторых, унижают «тех, у кого есть чувства», а потому приверженцы этого определения считают, что для полицейских такая ситуация – «тоже пытка, испытание».
Связанный с предыдущим вид определений аналогично основан на понятии эмоционального эффекта пытки для пострадавшего. В этом случае пытка – это событие, принципиально отличающееся от будничности и привычных сценариев: «пытка – это не то, что происходит с тобой каждый день». Ситуация пыток внезапна, она не может быть привычной: «Да нет, это не пытки, это избиение. Это вообще не считается пытками. Это постоянно». Вызывать эмоциональный эффект призван материальный мир – предметы, которые используются (пакет на голову, пластиковая бутылка, перевозка в багажнике машины и т.п.). Отдельное место в этом определении занимают пыточные методы, связанные с табуированными темами и приватностью, в первую очередь с половыми свободой и неприкосновенностью. Возможно, поэтому случаи с использованием швабры вспоминали особенно часто.
Еще один аспект определения пытки – временной. Для некоторых людей важно, чтобы насилие было достаточно продолжительным, иначе они не решаются назвать его пыткой. Хотя для кого-то перманентность причиняемых человеку страданий уже является знаком того, что оно вошло в рутину, и тогда это тоже уже не пытки. Тем не менее люди нередко говорят о том, что важно расширить понятие «пытка» и на условия содержания, этапирования, конвоирования, ведь там человек точно так же не может смириться, свыкнуться с ситуацией, она продолжает оставаться принципиально чуждой его обычному опыту.
«[Определения] термина «пытки» очень разнообразны. У меня была ситуация, когда у меня очень болело плечо и месяц мне не оказывали медпомощи. И в какой-то момент я просто сказала: «Идите все на хрен, я лежу на кровати, не трогайте меня, и на проверку я тоже не пойду». В общем, только тогда они начали шевелиться. Но месяц с болью – это было жестоко. Да, безусловно, это пытка».
Алия, активистка, имеет опыт заключения
При разговоре об адекватной симметричной мере борьбы с пытками людям сложно противопоставить случившейся пытке меру, имеющую ту же силу воздействия. Некоторые готовы идти и на смерть ради борьбы с пытками. Священнослужитель предполагает, что можно «отлучить от причастия» применившего пытки, если он воцерковлен. В то же время о пытках, по мнению экспертов, стоит подробно разговаривать, проявлять представления о них, сдвигать и расширять эти представления.
«Есть очевидные случаи, когда к человеку присоединяют электрические провода и пускают ток. Здесь все понятно, это пытка. Но невозможность для человека сходить в туалет – я тоже, например, считаю это пыткой. Я стараюсь расширенно смотреть, когда мы разговаривали как члены ОНК с сотрудниками СИЗО, или спецприемников, или отделов полиции, мы старались расширять для них зону понимания пытки».
Ольга, бывший член ОНК
Как общаться о чем-то неудобном, о том, о чем предпочитают молчать? Как обсуждать пытки в условиях дефицита опыта и сложности описания пыток (как со стороны пострадавших, так и со стороны свидетелей и тех, кто пытает)? Мы предлагаем обратиться к представлениям человека о возможном и должном – о справедливости. Эти представления мы анализируем и сравниваем в следующем параграфе.
Логики аргументации
Граница между дозволенным и недозволенным, пыткой и «не-пыткой» не может быть расположена на одной шкале, разделяемой всеми. Так, например, суждения «пытки – это плохо, потому что это больно» и «пытки – это хорошо, потому что это помогает следствию» опираются на разные логики аргументации. Столкновение различных позиций вызывает спор – например, о том, применять ли меры к данному правоохранителю или положена ли помощь данному задержанному после его столкновения с системой.
Нас интересует, как строятся споры и в итоге как потенциально может строиться общественная дискуссия о применении насилия и пыток. Для анализа споров о том, что является справедливым, а что нет, французские социологи Люк Болтански и Лоран Тевено разработали методику выделения различных миров, к которым обращаются люди, аргументируя свою правоту. Под миром понимается система координат, служащая обоснованием справедливости или несправедливости в той или иной ситуации. Предполагается, что люди действуют в соответствии со своими представлениями о справедливости, а также в ходе спора могут менять свои или чужие представления, приходя к новому решению. Также предполагается, что разногласия могут быть вынесены в публичное поле с принципиально открытым для сторонников различных миров входом, то есть конфликты между позициями могут быть разрешены публично. Поскольку мы интересуемся возможной формой целостной общественной дискуссии о государственном насилии и пытках в России, в этой главе мы воспользуемся методикой Л. Болтански и Л. Тевено (60) и покажем несколько миров, порождающих обоснования дозволенности и недозволенности государственного насилия.
Критические суждения по Л. Болтански и Л. Тевено
В своих работах Л. Болтански и Л. Тевено выделили несколько миров справедливости, характерных для французского общества: индустриальный, правовой, общественный, традиционный, духовный, мир славы, мир предпринимательства; позднее также к ним добавился мир экологии. В каждом мире существуют собственные представления о ценных ресурсах (например, в мире славы это известность, в мире предпринимательства – материальный успех и пр.) и о том, как именно будет справедливо распределять эти ресурсы между различными классами людей (например, в мире славы справедливо, что более талантливые люди более известны).
Ученые Л. Болтански и Л. Тевено утверждали, что на практике обоснования справедливости или несправедливости всегда основываются на логиках аргументации из этих миров, и в некоторых случаях даже не обязательно знать о предмете спора, чтобы их различить. Ниже мы приводим пример из их книги «Критика и обоснование справедливости».
«Два человека могут спорить, выдвигая с равной убежденностью противоположные аргументы: «Это так, поскольку я в этом глубоко убежден» и «Мне кажется, что так не поступают». <...>
Убежденность спорящих сторон непоколебима, поскольку каждое из высказываний может опереться на определенный мир, привлекаемый в качестве доказательств. Так, первое суждение относится к миру вдохновения, где убежденность исходит из глубины души. А второе суждение – к патриархальному миру, где важно не личное мнение, а умение правильно вести себя».
Язык и набор объектов, которыми оперируют для аргументации, различаются для спорящих с различных позиций.
«То, что свойственно одному миру, неизвестно в другом. Так, например, в мире вдохновения есть демоны и чудовища, а в патриархальном мире – домашние животные. В свою очередь гражданский мир не знает домашних животных, так же как он не знает и разделения на детей и взрослых и так далее».
Когда аргументы сторон происходят из одного и того же мира, возможность договориться у спорящих принципиально существует. Если же миры разные, то можно либо отказаться от установления справедливости, либо найти объединяющий две разные логики аргументации общий принцип.
«Необходимость осуществления общих сближений может быть более или менее острой. Даже в ситуациях, ориентированных на обоснование справедливости, люди могут уклониться от этой необходимости. Как будет видно в дальнейшем, одним из способов уклонения является возвращение к конкретным обстоятельствам, или релятивизация. Однако люди не могут все и всегда релятивизировать. В их распоряжении должны также быть средства, позволяющие достигать согласия на основе общих сближений.
В некоторых ситуациях люди могут договориться между собой даже несмотря на разногласия по поводу общих сближений. Они могут, например, заключить временное и локальное «полюбовное соглашение». Разногласие будет в таком случае разрешено, хотя и не снято с помощью общего сближения. О договоренностях подобного рода обычно говорят, что их нельзя полностью оправдать «логически».
Если же сторонам не удалось достичь полюбовного соглашения, то они не смогут разрешить спор, оставшись каждая при своем мнении по поводу правильных сближений. По мере повышения накала спора повышается и уровень, на котором стороны ищут согласия. На этом уровне разногласиям придается определенная форма. Например, речь уже идет не о различии между коричневым и зеленым цветом, равно как и не о компромиссе в виде коричнево-зеленого цвета. Стороны требуют достижения согласия по поводу классификации, в которой данные цвета, коричневый и зеленый, были бы всего лишь частными примерами классов. Для обоснования подобных сближений необходим общий принцип, который определял бы отношения эквивалентности. Процесс поиска согласия все более высокого уровня, который в классификации соответствует восхождению по ступеням логического обобщения, может продолжаться до бесконечности.
Но на практике спор редко принимает форму подобного нескончаемого восхождения по ступеням обобщения. Спор, как правило, заканчивается достижением согласия по поводу одного высшего общего принципа или же столкновением, конфликтом нескольких высших общих принципов. Действительно, достаточно быстро возникает вопрос: «На каком основании мы решаем, какой это цвет?»
Важно отметить, что использование в своих суждениях той или иной линии аргументации не означает приверженности тем же ценностям в других ситуациях.
«Наш подход позволил нам также отказаться от распространенных в социологии предубеждений, проявляющихся прежде всего в ее отношении к верованиям, ценностям и представлениям <...> Индивиды, за действиями которых мы наблюдаем с целью понять их способ обосновывать свою правоту, вынуждены переходить от одного способа использования имеющихся у них доказательств к другому и от одной формы величия к другой в зависимости от ситуации, в которую они попадают».
Вдохновляясь работами Л. Болтански и Л. Тевено, мы построили свои миры, к которым принадлежат высказывания о пытках: большинство из них – это адаптированные для нашего исследования уже перечисленные миры, а мир психологизма – наша собственная находка.
Говоря о (не)справедливости насилия и пыток, люди прибегают ко многим логикам аргументации. Аргументы одной и той же логики могут использоваться как для того, чтобы объяснить, почему было применено насилие, так и для того, чтобы обосновать, почему оно недопустимо. Оказалось, что и бывшие заключенные, и правоохранители, и представители других групп, казалось бы, несхожих между собой, обращаются к одним и тем же объяснительным моделям, когда говорят о насилии.
Ниже представлено подробное описание работы аргументов в каждом из шести найденных нами миров. Смысл данного раздела – показать, что не существует конкретных и постоянно действующих даже для одного и того же человека определений дозволенного и недозволенного. Чтобы понять, где и как пролегают границы, необходимо погрузиться в аргументы о справедливости и несправедливости, которыми оперирует общество сегодня. Совместное существование этих аргументов в общественной дискуссии и формирует представления о допустимости насилия и пыток.
Мир индустрии, «конвейер» правоохранителей
Суждения, связанные с так называемой палочной системой (61), предполагают ориентацию правоохранителей на выполнение заданных количественных нормативов по задержаниям, раскрываемости и т.д. О том, как это происходит на практике, можно сделать вывод из рассказов самих правоохранителей.
«Вызвал меня сегодня начальник и говорит: «Где раскрываемость?» <...> Я разыскные мероприятия провел, ориентировки примерно дал, задание дал – мне пришли все нулевые ответы. Что я сделаю? Что мне сделать? А он, знаете, что говорит? «У тебя, – говорит, – целый обезьянник бомжей, иди – договаривайся, подкупай, бей, что хочешь делай, но чтобы у тебя четыре этих «сто пятьдесят восьмых» – то есть, тайное хищение – были закрыты».
Петр, имеет опыт заключения, пересказывает слова друга, недавно уволившегося из полиции
Респонденты часто прибегали к аргументации, связанной с «палками», объясняя с ее помощью такие системные проблемы, как плохие условия работы сотрудников, невозможность для общества влиять на происходящее в силовой системе, на препятствия к тому, чтобы привлечь к ответственности сотрудников, превышающих полномочия.
«Прокуратура и следствие как-то толерантно относятся к пыткам со стороны полицейских, потому что и прокуратура, и Следственный комитет зачастую в своих показателях зависят от того, насколько эффективно раскрываются преступления уголовным розыском. Если сажать сотрудников уголовного розыска, кто же тогда будет давать показатели? А от показателей зависит и следственный комитет, и прокурор как самое первое лицо на районе, которое отвечает за состояние преступности».
Вадим, юрист
Трудно найти человека, который ничего не слышал бы о «палках». Некоторые в «зарабатывании палок» видят главный мотиватор деятельности каждого конкретного человека в погонах, ключевой момент его жизни.
«Их роль получается, в том, чтобы выполнять приказ вышестоящего начальника, а его в свою очередь – делать то же самое. То есть такая некая цепочка из структуры, которая держится друг за друга, прикрывает сама себя и при этом делает то, что хочет».
Леонид, участник фокус-групповой дискуссии
«Они загружены рутинными этими бумажными делами, зарплаты у них низкие. И мотивации что-то либо делать, людям помогать, мне кажется, у них абсолютно нет. Я уверена, что если, не дай бог, что-то у меня случится и я обращусь в полицию, я сомневаюсь, что мне кто-то чем-то поможет».
Вероника, участница фокус-групповой дискуссии
Неудивительно, что многие респонденты в попытках восстановить логику применения силы с готовностью предлагали аргументы, связанные с плохими условиями работы, необходимостью выполнять нормативы и распоряжения начальства.
«Я думаю, что это единственный их способ, соответственно, выбить показания. А им нужны показания, чтобы заполнить анкету, чтобы была видимость их деятельности, чтобы они потом получили премию. Потому что, если бы они соблюдали рамки закона, заполнили анкету, а она от всего отказывается, данных нет, их потом по головке бы за это не погладили. То есть это их способ добывать информацию, представлять отчеты руководству».
Полина, участница фокус-групповой дискуссии
Этот способ объяснения также встречается среди тех, кто сам пострадал от государственного насилия или был его свидетелем.
«Уже просто пропала надежда, да и [в СИЗО] тоже говорили: «Дай бог, чтобы тебя выпустили, освободили, оправдали. Но надежды очень мало». Говорят, скорее всего, тебя посадят. Говорят, это им на руку. Говорят, если сейчас тебя освободят, у них погоны полетят. У них головы с плеч полетят. И опера, и следствие, и прокуратура тоже полетит. Как я полтора года отсидел ни за что? Они ж теперь и качают на то, чтобы меня снова прикрыть. Сделать виновным».
Даниил, имеет опыт заключения
«Любой начальник колонии – достаточно уязвимое лицо, потому что он в силу своих должностных обязанностей несет ответственность за то, что у него происходит. И иногда, возможно, смерть заключенного – меньшая проблема, чем проблемный заключенный».
Алия, активистка, имеет опыт заключения
Как же работает логический мир «палок» с точки зрения наших собеседников? В этом мире любой человек в погонах представляется винтиком в большом конвейерном механизме силовой системы. Главная цель этого конвейера не связана напрямую с борьбой с преступностью и заключается в поддержке и оправдании собственного существования, в частности, в получении государственного финансирования и удержании большого количества сотрудников.
Поскольку наличие подобной системы в большей степени зависит от управляющих государством, чем от «обычных людей», то «начальниками цеха», которые решают, что именно будет производить конвейер, люди называют политические элиты.
«Я думаю, что правоохранительные органы работают не на людей как на граждан России, а на чиновников. А мы – это что-то, что ходит рядом, и оно еще может быть агрессивное».
Филипп, участник фокус-групповой дискуссии
«Знаете, какое складывается ощущение? Что государство платит им бабки за то, чтобы они пытали людей. Вот! Вот это мое мнение. То есть президент Российской Федерации платит бабки им за то, чтобы они пытали людей, убивали, насиловали, потому что у нас в колонии людей насиловали в прямом смысле слова. Вот за это платят им деньги. Плюс они потом уходят на пенсию, им платят пенсию еще поэтому».
Павел, имеет опыт заключения
«Ну как можно к этому относиться? Это си-сте-ма! Тут же не интересы полиции, на самом деле, на первом месте. Рыба с головы гниет. Живем в полицейском государстве, тоталитарном, поэтому больно им [полицейским] от бумажных стаканчиков, а судьям больно от восьми звездочек на плакате».
Камиль, бывший прокурор
По-военному четкое и беспрекословное выполнение спущенных сверху разнарядок обеспечивает казарменная дисциплина, объединяющая все винтики конвейера, от самых маленьких и незначительных до самых больших. При этом основными способами связи между разными частями и действующими лицами этого мира становятся формальная отчетность, выполнение нормативов, раскрываемость. По этой логике названные способы связи настолько захватывают повседневную жизнь правоохранителей, что приобретают особый смысл, полностью оторванный от жизни других групп людей, почти религиозный.
«Приказы начальства стоят над [присягой и] клятвами Гиппократа, над Библией даже. Если нужно будет, они переступят любую из десяти заповедей, если им прикажут».
Филипп, участник фокус-групповой дискуссии
Если наверху такой индустриальной иерархии находятся генералы, генеральный прокурор и политическая власть, то на самом нижнем ярусе, ниже рядовых сотрудников и охранников, находятся «правонарушители», «жалобщики» и другие представители широкой общественности, с которыми входят в контакт правоохранители. При этом для «человека системы» неважно, насколько справедливо и законно обвиняемому присвоили статус правонарушителя: само попадание человека на конвейерную ленту – уже достаточное основание для того, чтобы взять его в рутинную работу.
«Заводской конвейер… молодые приходят заряженные, потом тускнеют, когда прозревают. Это реально утомительно все. Плюс профдеформация сильная в этих профессиях [т.к. даже язык деформируется]: «не заявитель, а жалобщик»… Вера в людей начинает хромать. Наверное, как у продавцов в круглосуточном ларьке».
Камиль, бывший прокурор
«Правонарушители» являются неизменной частью силовой машины. Задержанным и заключенным отведена своя роль в механизме воспроизводства силовой индустрии, в соответствии с которой они должны подчиняться правилам, установленными правоохранителями: «давай уже подписывай, и все пойдем домой», «забери заявление, и всем будет лучше». В этой логике применение силы и манипуляций настолько рутинизируются, что винтики-исполнители могут потерять к ним чувствительность, перестать видеть в них нечто недозволенное. Это может, например, касаться фабрикования дела с подбросом наркотиков.
«Им кажется, возможно, что это какая-то мелочь, потому что он же не сидит в тюрьме, это просто административное дело, а им удастся получить, может быть, бонус или, наоборот, не лишиться части зарплаты…
Алена, участница фокус-групповой дискуссии
Также приведенное утверждение касается случаев физического насилия, когда правоохранитель словно хочет продемонстрировать, что произошедшее – всего лишь работа, и ожидает понимания и лояльности от только что пережившего пытки человека.
«Я документы забрал от врача, выхожу на улицу. Смотрю, едет Нива полицейская. Смотрю – он [участковый, перед этим наносивший удары электрошокером в течение нескольких часов] сидит. Останавливается передо мной. «Здрасьте». Он такой: «Здарова». «Куда, – говорит, – идешь?» Говорю: «Из больницы только вышел». «Что, – говорит, – ходил?» Я: «Побои снимать». Говорит: «Жаловаться будешь?»
Он меня посадил в машину. Говорит: «Куда везти?» Я: «В смысле, куда меня везти? Я домой поеду». Он говорит: «В прокуратуру». Я: «Зачем мне в прокуратуру?» «Чтобы, – говорит, – тебя посадили». «А за что меня сажать?» «Ну за то, что ты ходишь жаловаться».
Я говорю: «Не надо меня никуда везти. Я домой поеду». В итоге он меня довез до дяди. И я остался у дяди.
По дороге, мы выезжали с района, и он такой: «Куришь?» Я говорю: «Нет». Он говорит: «Правильно». Пошел в магазин, купил мне два сырка. Он говорит: «Это для тебя».
В качестве извинений, я думаю [купил]. «Вот тебе, на, два сырка, и все будет чики-пуки».
Геннадий, имеет опыт задержания
При всем осуждении, часто даже презрении, которое демонстрируют респонденты по отношению к представителям «силового конвейера», важно отметить, что эта логика аргументации оставляет место для гуманного отношения к конкретным правоохранителям. Ответственность за их действия как будто несут не они сами, а вся правоохранительная система.
«Они сказали правду. Но правду в каком плане? Они и себя не оговорили, и меня не обвинили. Я с ними разговаривал. Говорю: «Ребят, вас уже система начинает давить, а вы еще даже никто. Вы простые граждане. Вам это надо?». И, кстати, много кто из них задумался, кроме одного».
Петр, имеет опыт заключения
«Со мной прекрасно все обращались. Всегда. У меня никаких претензий к ФСИН, МВД в плане удобства и т.д. Только те неудобства, которые сама система выстроила. У них есть определенный набор инструкций ДСП, за который им не выйти. И поэтому я всегда различала: где инструкции, а где люди. Безусловно, нет смысла конфликтовать с сотрудниками СИЗО, поскольку у них такая жизнь».
Алия, активистка, имеет опыт заключения
Иногда респонденты выражают сочувствие плохим условиям труда правоохранителей, иногда осуждают и исключают из числа мыслящих людей, но и в этих случаях подчеркивают внешние причины их ожесточения или потери критического мышления.
«Да те, которые проводили эти пытки, им же предоставили, что это террористы. Они же биороботы. Им сказали: «Террористы». Значит, террористы, все, и мы с ними будем делать то, что мы считаем нужным. Где там голову включать? Зачем?»
Вероника, участница фокус-групповой дискуссии
«Вы же слышали, была речь о том, что это указивка свыше. Когда им сверху дают приказ, что можно творить беспредел, они вытворяют, они не боятся, что они творят и что им что-то будет, потому что они знают, что их прикроют. Вот и все. Безнаказанность полнейшая. Они в своей системе, и никто против системы не попрет. Народное выражение – против системы не попрешь. Это именно тот случай».
Марина, участница фокус-групповой дискуссии
Если подытожить, то система аргументации, которую мы относим к миру индустрии, или «конвейера» правоохранителей, строится прежде всего на постоянной апелляции к системе, в которой работают сотрудники силовых ведомств. Эта система заставляет выбивать показания или задерживать для того, чтобы соответствовать числовым параметрам, которые планово необходимо выполнить в определенный срок. Именно отсюда, по мнению респондентов, отсылающих к этому миру, возникает и насилие, и расчеловечивание как сотрудников полиции, так и пострадавших от их насилия.
Мир психического здоровья
При разговоре об истоках насилия и возможностях его пережить нередко используются аргументы, которые можно описать как наличие или отсутствие «психологической грамотности», степени индивидуального «психологического развития», способности выдержать стрессовую ситуацию или сдержаться в ее условиях, владение навыками общения, наличие достаточно развитых эмоционального или социального интеллектов и т.п. В рамках этой логики каждый психически здоровый человек способен полностью контролировать все, что с ним происходит, а следовательно, происходящее – это всегда результат его выборов. В этом смысле мир психического здоровья противоположен миру силовой индустрии, где нежелательные проявления человеческой личности связывают с существованием внешней системы «палок».
К психологическим аргументам мы относим желание «сохранить себя», внимание к себе вместо внимания к государственному насилию.
– Надо улучшать все, что можно, вокруг. И не следить ни за какими негативными новостями, чтобы не тратить свою энергию на что-то лишнее, а развиваться. Я вот так подытожил бы.
– Абсолютно согласна, потому что существует такая поговорка: хочешь изменить мир – начни с изменения себя. Поэтому не надо во все это лезть.
Руслан и Марина, участники фокус-групповой дискуссии
Образец для подражания в мире психологизма – сильная личность, человек, который работает над собой и может положиться на себя. На первый план выдвигают именно индивидуальное развитие и психологическое здоровье. Отклонения от нормы, нездоровье должны быть скорректированы. Нежелательное и неодобряемое поведение объясняется психологическим нездоровьем, ненормальностью.
Неправ в этой системе аргументов тот, кто потерял выдержку и самообладание, человек в ситуации психологического помрачения.
«Я спрашиваю: «Почему люди становятся такими злыми – сотрудники, администрация? Зачем они избивают? Зачем насилуют?» А он говорит, что «это как у вас, когда бунт идет, так и у нас – кураж». Он так сказал. «Просто, – говорит, – один начал, другой подхватил, третий, четвертый, и вся смена избивает одного». У них крыша едет настолько от этой системы, что они начинают и бутылки в задний проход пихать. А потом, когда они в себя приходят, они готовы просто в петлю лезть».
Петр, имеет опыт заключения
Такой человек находится на низшей ступени в логике психического здоровья: он отошел от облика спокойного твердого самостоятельного человека. Если это правоохранитель, то он «стал волком, почувствовавшим вкус крови», «поймал кураж». Граждане, кидающие снежки в правоохранителей, «поддались инстинкту».
«Когда создается толпа, есть определенные психические явления, бесконтрольные. Как вам сказать, человек легче заводится. Есть понятие стадных инстинктов».
Элина, бывшая сотрудница МВД, психолог-криминалист
Девушка, проявившая страх в отделении полиции, – «несерьезный человек», от испуга отказавшийся от своих целей.
«Она рассказывает, как ее поймали. Девочке примерно 20-21 год, и она такая: «Они махали передо мной пакетом из «Пятерочки», сказали, что на меня его наденут. Я так испугалась, отдала им свой Айфон и сказала пароль». Это просто несерьезно. Когда общаешься с человеком серьезным, его пакетом, не испугаешь, его бутылкой не испугаешь. Понимаете? Серьезный человек, если его пугают насилием, понимает, что против него ничего нет. И поэтому можно наехать на какого-то щегла. Понимаете, вот так на него замахнуться, пару раз, лещей дать, прибить, поорать – он испугается и расскажет все. В данном случае с девочкой просто психологически поработали, перед ней помахали пакетами, сказали, что наденут. Все. Целеустремленный, принципиальный человек, который твердо стоит на своих позициях, и политических, и в личном плане, просто сказал бы: «Надевайте. И посмотрим, что дальше будет».
Матвей, бывший сотрудник МВД
В интервью также звучали предположения, что карьеру в правоохранительной системе выбирают люди с “неполноценной” или “травмированной” психикой.
«Думаю, туда люди, наверное, идут работать, может быть, из-за каких-то психологических травм, возможно, в детстве, которые не залечены».
Евгений, имеет опыт задержания
«В УФСИН идут работать только ущербные личности, маньяки и ущербные личности, обиженные на жизнь, которых в детстве обижали, били. Они пришли, чтоб теперь расквитаться. На людях отыграться. В основном там такие. В основном садисты, извращенцы, больные люди».
Вениамин, имеет опыт заключения
Психологическую систему аргументации часто применяют, когда говорят о ситуациях близости к полицейскому или сотруднику ФСИН, соседства с ним. В этой логике идеальный правоохранитель должен обладать характером хорошего соседа или родителя – быть уравновешенным, «не взрываться», «не придираться», «не поддаваться куражу». Для информантов важно, что в момент конфликта правоохранитель сдерживается, «не заводится», «справедлив» – не портит атмосферу общежития.
Многие отмечают некоторую корреляцию добрых отношений и небольшого размера учреждения: это более благоприятные условия для здорового психологического климата. Как жители многоквартирных домов мечтательно говорят о небольших подъездах на несколько квартир, где соседи знакомы друг с другом, так и столкнувшиеся с системой могут объяснять ее неприятный характер крупным размером учреждения, большим коллективом.
Некоторые считают, что путь к здоровью для правоохранителей может лежать через внедрение элементов психологического образования. Например, один из респондентов остро ощутил недостаток психологической профилактики в колонии, чем объяснил произошедший крупный конфликт, закончившийся применением грубой силы.
«Я начал разговаривать лично с начальником колонии, то есть здороваться с ним каждое утро <...> И вот мы с ним разговариваем и он говорит: «Знаешь, как мне сложно было принять это решение, чтобы завести ОМОН? Как я только с ними [заключенными] ни пытался разговаривать. Что я им только не предлагал – все не устраивает. Им уже ничего не надо, они ажиотаж подхватили». Я говорю: «Здесь я согласен, это ваше упущение. У вас здесь нет хорошего психолога». Не поверите, но после этого пришел первый хороший психолог, которого я вообще встретил. Я до сих пор с ним общаюсь».
Петр, имеет опыт заключения
Узникам в психологической логике объяснений также советуют обратить внимание на психологическую адаптацию.
«Любое место пугает человека. Допустим, ребенок идет в первый раз в пионерский лагерь. Ему страшно, ему непривычно, атмосфера непривычная. И бывает, что на первой же неделе дети просятся домой, просят их забрать. <...> В колонии то же самое. Когда человеку произносят приговор, человек очень этого пугается, потому что это незнакомая для него территория, он еще не знает, как себя вести, особенно когда человек в первый раз сюда попадает. И здесь такой момент, пока человек не адаптируется. Есть у нас, слава богу, храм, люди приходят в храм, плачут, почему тяжело как-то все. «Да, я понимаю, что я сама виновата, все равно от этого не легче». Но я всем всегда говорю: «Потерпи немного, потому что это состояние, которое тебе сейчас не привычно. Но если себя как-то проявишь, покажешь, то втянешься в коллектив, найдешь общий язык». Допустим, я попал в колонию. Какие у меня представления о колонии? Там меня могут обидеть, там будут надо мной издеваться, будут меня обижать. И когда я туда прихожу, естественно, я всего боюсь. Но там, допустим, есть психолог, который спрашивает: чем ты занимался, чем ты любишь заниматься. То есть там ищут, куда тебя направить, чтобы ты на что-то другое переключился».
Лука, священнослужитель
Психологическая устойчивость, советы и объяснения, с ней связанные, – базовый элемент объяснения нормы и не нормы. К нему обращались и пострадавшие, и правоохранители, и эксперты, и «обыватели». Это объяснение, однако, как ни парадоксально, работает не в пользу действительного разрешения проблемы насилия. Напротив, такое сильное и распространенное среди всех групп объяснение справедливости ситуации позволяет практикам насилия (и невозможности противодействовать им) сохранять текущее положение. В случае апелляции к психологической нестойкости, незрелости или болезни вопрос о справедливости как будто переходит в поле эмоций, здоровья, личностного роста, способности «прекратить неприятные отношения». Однако правоохранители, задержанные и заключенные – не вполне свободные люди, соответственно, их работа над собой в заключении не может быть калькой с работы над собой на воле.
Для принципиального переустройства отношений правоохранителей с задержанными и заключенными, а не только для сглаживания конфликтов здесь и сейчас необходимо нечто большее, чем психологические soft skills (мягкие навыки, такие как умение презентовать себя, работать с конфликтом и т.п.). Как отмечает правозащитник Федор, для значимых перемен требуется системная долговременная работа.
«[Допустим, вокруг вас] 2500 человек. Из них 500 выберется тех, кто будет за остальными надзирать. <...> Что сделать для того, чтобы эти 500 не били остальные 2000? Обучение какое-то пройти? Какое обучение, какие курсы помогут человеку, у которого нет базового интеллекта, базовых гуманитарных понятий? Базовые человеческие ценности в него просто не внесены. Знаете, как курсы женской самообороны, например: давай ты недельку походишь, ну две, месяц походишь на эти курсы женской самообороны и пойдешь к насильнику какому-то. Эти курсы – абсолютно чушь, как и все эти курсы для сотрудников ФСИН. Чтобы курсы смогли подействовать, нужна база. То есть, если женщина хочет отбиться от насильника действительно своими руками, ей нужно три-пять лет заниматься какими-то базовыми единоборствами, любой борьбой, любым ударным видом. А потом уже пойти и поучиться у мастеров».
Федор, правозащитник
Прежде всего аргументы из мира психологизма – это попытка описать реальность исходя из представления о том, что социальный мир делится на психически здоровых и нездоровых людей. Определения могут проистекать как из учебников по психопатологии, так и (чаще) из тренингов личностного роста или социальных медиа известных психологов.
Другим свойством этой аргументации является подчеркивание способности управлять собой. Такое управление часто раскрывается через языковые клише из сферы популярной психологии наподобие «осознанность», «забота о себе», «провести личностные границы», «ресурс», «агрессия».
Насилие в данной системе аргументации – это проблема психологического здоровья и слабости индивидов, причем как применяющих насилие, так и подвергающихся ему. Можно сказать, что эта система аргументации нивелирует значимость больших структурных проблем, сводит все до поломок в психике и поведении конкретных людей и не предлагает никаких структурных решений и преобразований.
Мир легализма
В мире легализма справедливым представляется то, что соответствует нормам права. По мнению одного из наших собеседников, аргументировать свою точку зрения законом стоит в любой ситуации вне острого конфликта.
«Если ты сталкиваешься с какими-то трудностями судьбы, то, во-первых, не нужно эмоционально реагировать, нужно их встретить с достоинством, с максимально холодной головой. То есть просто найти в себе силу духа и в моменте это пережить, минимизировать вредные последствия. То есть уйти от острого конфликта, не провоцировать, не раздражать другую сторону. Когда ситуация хотя бы в части нормализуется, вернуться к разговору и к обсуждению ситуации, и к попыткам ее решения уже в правовом поле».
Серафим, бывший сотрудник уголовного розыска, имеет опыт заключения
В то время как реальная сфера юриспруденции обращается к разным аспектам права – законотворчеству, истории, правоприменению и др. – мир легализма как система аргументации, как правило, воспринимает закон как данность. Приведем фрагмент фокус-групповой дискуссии, в которой участники апеллируют к лагелизму.
– Вы сейчас говорите про санкционированные или про несанкционированные митинги?
– Не бывает несанкционированных митингов.
– Бывает.
– По Конституции у нас есть свобода собраний, поэтому по факту могут собираться где угодно и как угодно. Потому что есть уже насилие… статья за несанкционированные митинги.
– Нет. Читайте закон. У нас митинги должны быть санкционированы, в городе Москве как минимум.
<...>
– Святослав говорит, что закон в целом есть закон, его надо выполнять; если он нам не нравится, нужно это как-то иначе решать, но все равно его выполнять, пока он есть. Правильно я поняла?
– Верно.
Святослав и Ирина, участники фокус-групповой дискуссии
В этом смысле прибегание к легалистской аргументации может означать некоторое отстранение от обсуждаемого вопроса, попытку найти четкий ответ, защищенный от дальнейшей дискуссии. Так, люди, знакомые с законом, говорят о ситуациях насилия и пыток через его призму: «нарушение закона группой лиц по предварительному сговору, по приказанию начальствующего над ними на данный момент сотрудника полиции», «грубое нарушение», «нарушение УК и УПК».
Отказ рассуждать о дозволенности или справедливости насилия, оформленный через легалистскую аргументацию, не всегда означает нежелание погружаться в тему. В ряде случаев респонденты делали это, чтобы объяснить, что такие важные для всего общества, сакральные вещи, как боль, испытания, смерть, неправильно обсуждать один на один – данные вопросы должны решаться всеми вместе.
«[Какое наказание должно быть тем, кто был неправ, если кто-то был неправ?] У нас же есть закон. Ну, а как я должен сказать, какое должно быть наказание? Я кто?»
Лука, священнослужитель
«Мы не можем это решать. Это только суд может решать. Нормальный».
Анастасия, участница фокус-групповой дискуссии
Особый случай здесь представляют специалисты, которые привыкли ориентироваться на закон в своей работе и с готовностью им оперируют.
«[Действия правоохранителей, которые можно назвать пытками, – это] то, что прописано в Конвенции».
Мирон, правозащитник
При этом их логика принятия решений может в реальности руководствоваться другой системой аргументации, например, этической.
«Деятельность членов ОНК не оплачивается. Она волонтерская, поэтому у членов ОНК нет никаких обязанностей. Если бы мы не хотели, мы бы никакие ни акты, ни заключения не писали и в журнале тоже не отмечались бы. Это все не обязанность. Обязанности члена ОНК минимальны. Каждый член ОНК, с моей точки зрения, сам определяет свои цели, потому что Федеральный закон «Об общественном контроле» и другой закон «Об основах общественного контроля» довольно широкий выбор возможных законных целей предполагает».
Василиса, бывший член ОНК
Люди, не относящиеся к юридической профессии, тоже часто оформляют этические доводы, используя легализм.
«Мы как граждане не имеем права на насильственное действие, если это не связано с угрозой нашей жизни. Мы тут связаны по рукам и ногам, закон есть закон, если мы не будем его соблюдать, кто тогда его будет соблюдать?»
Константин, участник фокус-групповой дискуссии
Из таких примеров можно сделать вывод о том, что как эксперты, так и обыватели при осуждении насилия часто ожидают, что закон сработает именно потому, что это общий инструмент, доступный всем гражданам.
Особенно важен этот механизм в речи пострадавших от насилия и пыток. Легалистские формулировки и термины помогают им избежать стыда и уязвимости при рассказе о своем опыте. Получая от правозащитников или из собственных знаний представления о недозволенном как о незаконном, они возвращают себе силу и контроль над ситуацией.
«Если отталкиваться от буквы закона, то... вы сами, наверное, можете понять, что это ненормально, если человека задержали и держат на территории подразделения, которое занимается охраной месторождения. В правовом государстве это нонсенс. Это просто что-то нереальное, такое невозможно, но [у нас] возможно».
Карим, брат без вести пропавшего после задержания
«Просто когда им говоришь, что у меня есть права, а у вас есть обязанности, и не путайте две разные вещи. Это у меня есть права, а вы обязаны. Я приехал в исправительное учреждение, где мне должны создать все условия для отбывания наказания. Если я буду нарушать условия отбывания наказания, тогда вы будете спрашивать, почему я нарушил, и тогда это будет нарушение».
Павел, имеет опыт заключения
Легалистская лексика позволяет на практике провести черту между дозволенным и недозволенным, описать на суде или в документах то, что произошло, и дает пострадавшим от пыток язык, на котором о пытках возможно говорить.
«Был когда первый суд по мере пресечения, я уже на суде судье сказал, что я не виноват, меня били, пытали, у меня побои – ноги все синие и грудь вся синяя была, у меня ожог имелся на затылке, на щеке».
Даниил, имеет опыт заключения
Однако мир легализма не предполагает обязательного сочувствия тем, кто нарушил закон. В этих случаях насилие могут оправдывать или объяснять.
«По веселой толпе я бы вызвал подкрепление с водометами и смыл всех. Совершены противоправные действия против сотрудников полиции, соответственно, у полиции есть право принять меры».
Андрей, участник фокус-групповой дискуссии
Легализм помогает критиковать конкретные моменты в реальности правоохранительной системы в целом, соотносить их с законом и определять как недозволенные.
«Автозаки. Почему заключенных перевозят в автозаке? Почему-то это считается естественным. Я не считаю, что такая позиция правильная. Почему невиновный человек (в СИЗО они пока еще невиновны, до приговора) перевозится в какой-то «жесть-машине»?
Алия, активистка, имеет опыт заключения
«Самое элементарное. При задержании останавливается машина, сразу всех вытаскивают и мордой в пол. Это реальность, от этого никуда не уйти. Они не скажут: «Дайте, пожалуйста, мадам, Вашу ручку, я такой-то сотрудник, я хочу ощупать Ваши карманы». Ну, кто так скажет? Никто не говорит».
Кристина, мать задержанной
Суждения из мира легализма в рамках критики указывают и понятные пути решения проблем.
«Соответственно, я могу начальнику тюрьмы сказать: «А почему у вас нет, например, где питание для людей с тяжелыми хроническими заболеваниями?» Положено же по закону? Положено».
Серафим, бывший сотрудник уголовного розыска, имеет опыт заключения
Аргументацию, апеллирующую к миру легализма, с одинаковой готовностью используют пострадавшие, правоохранители, эксперты и не сталкивавшиеся с насилием со стороны представителей правопорядка люди. Мир, где действует закон, представляется понятным и желательным. С точки зрения мира легализма все будто бы просто: существуют дозволенные и недозволенные формы взаимодействия с задержанными и заключенными, и за использование недозволенных предполагается ответственность. Кроме того, апелляции к закону часто говорят о надежде человека на решение некоторой высшей инстанции, отличной от того социального мира, в котором с кем-то обошлись несправедливо, а потому достойной доверия.
Тем не менее при соотнесении этой системы аргументации с реальностью возникают проблемы, например, в том, насколько говорящий согласен с существующими законами, во множественности интерпретаций одного и того же закона, в непрозрачности судебной системы, и, главное, в том, что любой закон можно обойти, о чем многие говорят.
Мир профессионализма правоохранителей
И сами правоохранители, и другие группы нередко объясняют насилие «дефицитом профессионализма» силовиков. Так, неоднократно правозащитники сетовали на то, что сотрудники силовых органов далеко не всегда имеют достаточную квалификацию для работы с людьми.
«Сотрудники тоже, собственно, их не знают, относятся к ним как к опасным людям, и вообще такой контингент в этом полку, такая работа даже среди милиционеров считается дном дна. Люди, которые там работают, как правило, необразованные, не особо культурные, которые приехали в Москву ради того, чтобы получать чуть большую зарплату, чем у себя в регионе, живут в общежитиях и просто, как сказать, физическая сила какая-то тупая».
Владимир, правозащитник
Из таких суждений тем не менее неясно, какие именно профессиональные навыки должны запрещать насилие. Скорее, подразумевается общая культура общения. Нельзя сказать, что сами правоохранители совпадают во взглядах на профессию. Они по-разному описывают свое профессиональное кредо. В примере ниже Элина видит задачами правоохранителя поддержание порядка и заботу о благополучии граждан.
«Граждане должны сохранять спокойствие, чувствовать себя в безопасности, чтобы они наслаждались праздником, чтобы у них все было хорошо. Понимаете? Зачем людей лишний раз пугать, запугивать? Пусть они занимаются своими делами, все чтоб хорошо у них было. <...> Те люди, которые здоровые, приходят в полицию из благородных побуждений, они хотят защищать людей от зла, восстанавливать порядок, социальную справедливость».
Элина, бывшая сотрудница МВД, психолог-криминалист
Есть и другой взгляд на профессиональное призвание полицейского, отличающийся от мнения выше. Это не неприметный охранник на празднике, а активно проявляющий себя воин (62). Такой сотрудник с большей вероятностью будет применять насилие.
«Вы еще не забывайте, что мужчина – как бы воин. Если он нормально себя в этой ипостаси ощущает, то, естественно, при столкновениях у него все это работает. Главное – не зайти дальше».
Матвей, бывший сотрудник МВД
Некоторые аргументируют так: правоохранителей и вовсе нельзя назвать профессиональной группой, поэтому взывать к их профессионализму бесполезно. Низкий уровень профессионализма или вовсе отсутствие профессионализации – расхожая характеристика для правоохранителей.
«В основном во ФСИН идут, чтобы получить что-то, потому что кто-то кого-то в жизни обидел. И сейчас мстит <...> Люди должны быть людьми своего дела. Вот, например, токарь идет на завод – он токарь. По призванию, проще говоря. А сейчас у нас идут во ФСИН по принуждению, либо [когда] деваться некуда <...> Есть населенные пункты с исправительными учреждениями. Все они работают кланами. Мама у него бухгалтер, папа в карауле, он инспектор, потом все меняются. Клановая система. Нельзя так. Уже просто корни пускают, идет круговая порука».
Павел, имеет опыт заключения
Если сами правоохранители судят о профессионализме коллег по их компетенциям работы в системе «защитник-преступник», то представители широкой общественности оценивают навыки правоохранителя скорее в системе «защитник-гражданин». В этом смысле защиту предлагается приземлить в плоскость квалифицированного предоставления услуг населению.
«Мой последний опыт был полгода назад: я потерял паспорт и восстанавливал его [в отделе МВД]. Там были двое мужчин, и кабинет этот занимался только выдачей паспортов. Не скажу, что это было прямо как-то очень грубо, но изначальная позиция была, что я пришел, мне что-то нужно, и все остальное происходящее – это мои проблемы. То есть в принципе, если даже сравнить с госуслугами в МФЦ, то там это все происходит аккуратно, тебе всегда объяснят, подскажут и пр. А здесь мне несколько раз пришлось переписывать документы, заполнять нужно было только черной гелевой ручкой, которую нужно было приносить с собой (на счастье, она была у меня). Спустя 20 минут я вышел оттуда (может быть больше, может быть 40), но при этом с крайне неприятными ощущениями».
Артем, участник фокус-групповой дискуссии
Схожее отношение звучало и у тех, кто оценивает работу правоохранителей положительно.
«Их не за что ненавидеть. Они в основном, в общем, делают свою работу, и делают нормально, сейчас по крайней мере. Любить их тоже, в общем, не за что. Они такие же служащие, как контролеры в метро, продавцы, кто угодно, обеспечивающие Интернет, телефонисты, телефонная компания».
Святослав, участник фокус-групповой дискуссии
Отношение к работе силовых органов как к ориентированной на клиента государственной услуге особенно четко проявляется при анализе отзывов на отделения полиции в онлайн-картах. Такие отзывы по форме мало отличаются от рецензий на коммерческие заведения. Ниже мы приводим некоторые из них с сохранением авторского написания.
«Украли велосипед из подъезда в 2014 камеры на подъезде есть на доме еще 2 до сих пор ищут пока не нашли велосипед Peugeot классный на дисковые гидро тормозах алюминий срезали противоугонку и кинули на лестничной площадке простоял после покупки всего 5 дней надежду не теряю думаю найдут а пока только одна звезда за прием заявления и проведение в теплом помещении отдела 2.5 часа».
«В нашем дворе, постоянно кутеж пьянья после 21:00, звонила не раз с жалобами но все обходилось игнором! Совсем не хотят работать менты!»
«Поймали на улице в пивом. Доставили в отделение. Оформили, выписали штраф 500 рублей, буквально минут 15 посидел и то не в клетке, а около дежурки на стуле. Попросил сделать копию бумаг на штраф, все без проблем сделали, вежливо общались. Всегда бы так».
«Научите общаться своих сотрудников. А то как дикари».
Отзывы на ОВД «Братеево» на «Яндекс.Картах»
В главе, посвященной тотальным институтам, мы уже говорили о том, что тема низких зарплат правоохранителей настолько актуальна, что является наиболее обсуждаемой в профессиональных пабликах. В примере ниже показательно, что заявительница апеллирует к миру профессионализма с точки зрения навыков корректного госслужащего: требует надлежащего исполнения работы правоохранителя, в том числе вежливого обращения. Правоохранитель отвечает, также ссылаясь на свое профессиональное поле, однако его аргумент – низкая зарплата как определяющий поведение следователей фактор.
«Я ему и сказала: «Вы чего сидите как в баре? У Вас поведение, как будто Вы в баре сидите, пиво попиваете и со мной беседуете». «Вообще-то, я Вас не вызывал. Вы сами пришли». Я говорю: «А меня не надо вызывать, я сама прихожу. Я сюда хожу уже 2,5 года как к себе на работу, заставляю вас работать. Я плачу налоги государству». «Не знаю, какому государству Вы платите какие налоги. Я получаю смешную зарплату. Как Вы думаете, следователи хотят работать за 30 тыс.?» Я говорю: «Я не пришла сюда с Вами обсуждать вашу зарплату, и хотят ли ваши следователи работать за 30 тыс. Я говорю вам то, что я хочу. Я требую от вас расследования уголовного дела по убийству моего сына. Я плачу государству налоги не для того, чтобы такие, как Вы сидели, “яйца раскатывали” по креслу, так со мной разговаривали, так сидели передо мной. Мне неприятно, что Вы так сидите передо мной и раскачиваетесь, на кресле катаетесь и в игры играете спокойно. Это не поведение исполняющего обязанности».
Анна, мать убитого правоохранителями
И внешние наблюдатели, и сами сотрудники полиции и ФСИН сходятся на том, что проявление профессионального мастерства не поощряется менеджментом, важнее «униформа», то есть универсальные формальные требования.
«Я бы немножко, конечно, по-своему работала. Я бы комплексный подход использовала <...> у нас задача – быть единообразными. Если ты такой весь выдающийся, тебе не дадут проявиться, потому что будешь сильно отличаться от всех остальных».
Элина, бывшая сотрудница МВД, психолог-криминалист
Привыкая подчиняться и не иметь своего мнения, правоохранители, особенно если они на невысоких должностях и должны общаться с людьми, не могут выходить самостоятельно из трудных ситуаций, чего от них требует профессия.
«В этот момент там был генерал, или кто он там… начальник этой полиции. Ему, значит, звонили из корпуса, где заключенные все сидели, задержанные. Я слышал, как они по телефону ему кричат: «Они у нас стучат в стекла, трясут решетки. Что нам с ними делать? Я не понимаю. Их можно крутить, нельзя?». Видимо, ему звонил участковый обычный. Тот говорил ему: «Слушай, ну разберись с ситуацией, ты полицейский или вообще кто? Если будут плохо себя вести, крути их нафиг всех в автозак куда-нибудь, чтобы бардака не было».
Василий, имеет опыт задержания
Для самих правоохранителей индустриальный мир и конвейер, ориентирующийся на нормы выработки, часто оказывается приоритетнее профессионализма в ежедневных практиках. В условиях дефицита кадров и времени руководство видит приоритет в производстве «палок», а не профессиональных решений.
«В представлениях граждан полицейский – это супермен, это человек бесстрашный. Это человек, который молниеносно принимает самостоятельное решение, который не по протоколу работает, не по алгоритму, а именно исходя из целесообразности, правильности, корректности своих действий и решений на месте. Это человек доброжелательный, у которого есть, знаете, такая нотка сервиса, который имеет чистую, красивую, грамотную речь. К нему подошел человек, он ему с улыбкой вежливо ответил, радостно помог. Конечно, изнутри взгляд совершенно другой. Изнутри это на все готовый, выходящий по выходным, праздникам человек, который даже на инвалидном кресле приедет на работу. Это тот, кто беспрекословно выполняет все, даже самые маразматические приказы своего руководства. Это тот, кто просто неубиваемый абсолютно. И тот, кто абсолютно податлив. Тот, кто дает механизму работать по привычке, даже если это старая ржавая машина».
Элина, бывшая сотрудница МВД, психолог-криминалист
Таким образом, можно говорить скорее о дефиците убедительных системных аргументов из мира профессионализма внутри силовых институтов, чем о дефиците значимых навыков. Цех профессиональной этики кажется опустевшим, если не недостроенным. Это представляет проблему для общественного запроса – его «некуда» предъявить. Возможно поэтому, объясняя действия правоохранителей, многие сразу обращаются к критике «силового конвейера» – он заменяет профессиональную этику.
Есть, однако, точка зрения, которая подразумевает, что сотрудник, совершающий насилие, делает это осознанно, и в этом заключается его профессионализм. Эта цель – получить показания или задержать потенциально опасного человека. Профессионал использует силу только тогда, когда это необходимо, с его профессиональной точки зрения. В этом подобная логика схожа с миром легализма – все происходит согласно закону.
«У тебя долг, тебе надо его доставить, тебе надо его задержать, он не хочет, он тебе противодействует, ты его предупреждаешь, после этого применяешь приемы при задержании, если этого не хватает, если видишь, что он продолжает сопротивление, может продолжить сопротивление, может скрыться, может причинить вред, надеваешь наручники и т.д.»
Матвей, бывший сотрудник МВД
В случае когда применение силы объясняется профессиональным выбором, акцент делается на том, что это не беспричинное насилие, а либо адекватная реакция профессионала на обстоятельства (например, как в цитате выше про опасность потенциального преступника), либо рабочий метод (например, давление для дачи показаний).
Иногда говорят о профессионале, который «пальцем не тронул», а получил показания. Подразумевается применение психологического насилия, которое в среде правоохранителей не считается нарушением прав человека.
«Нормальный опер – это тот, кто в течение трех минут может человека раскачать несколько раз без физического насилия, без ничего, просто на эмоциях».
Матвей, бывший сотрудник МВД
В системе аргументации, восходящей к профессионализму, эмоциональное насилие могут считать дозволенным (в то время как физическое – устаревшим методом). Если для того, чтобы «расколоть жулика», требуется психологическое давление, то оно может быть оправдано. Это прибавляет эффективности сотруднику, он получает уважение от начальства и коллег, а это в данной системе аргументов ключевые ценности.
Патриархальный мир
На карте ценностей, предложенной Рональдом Инглхартом, Россия из года в год занимает положение страны, для жителей которой ценности, связанные с безопасностью, оказываются важнее, чем ценности самовыражения. Если знать это, не кажется удивительным, что патриархальная логика аргументации или апелляция к силе и порядку, оказалась одной из самых распространенных в наших данных. Для нас представляет интерес то, как именно она строится и используется.
В патриархальном мире сила (как физическая, так и моральная) носит характер главной добродетели и обеспечивает ее обладателю власть и безопасность. При этом патриархальная вертикаль может быть такой же жесткой, как «конвейерная», но есть важное отличие: в патриархальном мире ответственность человека, наделенного властью, двойная: она распространяется и вверх, и вниз по властной иерархии.
Если говорящие критиковали государственное насилие через логику патриархального мира, то, как правило, они связывали ее с нарушением принципа двойной ответственности. Патриархальный мир критикует тех, кто наделен правами, за проявления слабости. Порицанию в числе прочего могут быть подвергнуты и люди, пережившие насилие, как не способные защитить свои права. Показательной иллюстрацией может стать одно из рассуждений в фокус-группе.
«Обращаться куда-то за помощью, особенно в полицию, это неприемлемо, ты должен все свои проблемы решать сам, причем посредством того, что у тебя есть. Руки, нож, пистолет – неважно. Может быть, в Москве или Питере культ силы уже ушел, но в провинциях он процветает».
Алексей, участник фокус-групповой дискуссии
«Можно я добавлю по поводу культа насилия, я могу на своем личном опыте сказать по поводу поликлиник. <...> У меня сложилось абсолютно стойкое впечатление, что в поликлинике люди должны на тебя орать. Я, честно говоря, это связывала пока именно с возрастом своим, типа я стала постарше, поэтому на меня боятся кричать, а когда ты маленький ребенок… Мне кажется, что у нас есть такой момент, что на человека беззащитного больше кричат».
Оксана, участница фокус-групповой дискуссии
Как следствие, люди, которые рассуждают в логике патриархального мира, нередко винят самого пострадавшего в том, что он недостаточно вложился в достижение результата.
«Я считаю, правильно, что она [пострадавшая от избиения полицейскими] документы сфотографировала, но при этом неправильно то, как она себя вела. Человек был под алкоголем. Потому что полиции изначально было больше, и подобное сопротивление вызывает только агрессию, что она и получила. Может быть, так она попробовала бы с ними поговорить, хотя бы понять, куда везут ее ребенка изначально, попробовать наладить контакт, что вообще происходит. А она сразу пошла на агрессию, ничего не добилась в общем-то.
Оксана, участница фокус-групповой дискуссии
В то же время в патриархальной логике много говорят про всеобщую безопасность и про ответственность сильных перед слабыми: если слабые не смогли стать сильными, о них следует позаботиться при условии, что слабые откажутся при этом от части своих прав. В нашем исследовании мы видели, как подобная аргументация патриархального мира формирует образ идеального милиционера Дяди Степы, который обладает качествами храбрости, неподкупности, надежности. От него ожидают не столько уважительного отношения, сколько защиты.
«Мы жили все-таки еще в старой идеологии, когда государство защищает каждого гражданина без исключения. Патерналистские моменты Советского Союза еще очень сильно были в головах».
Серафим, бывший сотрудник уголовного розыска, имеет опыт заключения
«Неправильное» использование силы и власти правоохранителем – это особое преступление в патриархальном мире, поскольку подрывает его основной принцип – сохранение порядка и безопасности («никогда не думал, что меня будут бить электрошокером, тем более полиция»). Некоторые респонденты с возмущением говорили о том, что вместо того, чтобы защищать «слабых» граждан, правоохранители защищают «сильных». Контраст между образом Дяди Степы и поведением конкретных правоохранителей не вызывает в патриархальном мире, в отличие от мира конвейера, сочувствия, если ради зарплаты и пенсии правоохранители соглашаются применять пытки. В этом случае они теряют свой почетный статус в патриархальной иерархии.
«Кроме набития кошельков у них еще есть, конечно, одна миссия. Это они оберегают этот режим. Политический. Силовыми методами. Это псы режима».
Вениамин, имеет опыт заключения
В аргументации патриархального мира оказывается допустимо нарушить закон, если кажется, что других способов бороться с нарушением порядка уже не осталось, то есть мир порядка оказывается сильнее не только мира конвейера, но и мира легализма. Так, участники одной фокус-групповой дискуссии говорили о случае, когда «в подъезде поселился наркоман», и двое из них сошлись во мнении, что, если полиция не реагирует, приемлемым действием будет «дать в морду». Третья участница, хоть и не согласилась с ними, позднее сказала, что считает допустимым кидать снежки в полицейских на митинге («если ты не кинешь в них снежком сегодня, ты получишь от них дубинкой завтра»). Некоторые пострадавшие также говорили о том, что ожидали, что подвергнуться незаконному насилию могут только те, кто этого «заслуживает».
«Я слышал, что беспредел бывает, но я думал: «Наверное, маньяков, злодеев». А если ты простой нормальный человек оступился, попал туда, думаю – там все нормально».
Артур, имеет опыт заключения
В патриархальной логике критике также может подвергаться не столько государственное насилие вообще, сколько насилие, направленное против порядка подчинения, например, когда дочь наказывает не ее собственная мать, а правоохранитель.
«Я сама голову кому угодно разобью, но моего ребенка не трогай. Если я сочту нужным, я сама ее трону, но другому не позволю этого сделать».
Кристина, мать задержанной
Важно отметить, что под порядком мы не подразумеваем конкретный общественный порядок (например, действующий или отличный от него политический режим, или традиционные ценности, или тюремную культуру чести). Нет у патриархального мира и какого-то особенного (пожилого или юного, мужского или женского) лица. Обращаясь к патриархальной аргументации, люди лишь утверждают, что этот порядок должен быть, хотя при этом представлять его они могут по-разному.
Показателен здесь известный случай, произошедший в ОВД «Братеево», когда Александру Калужских, которой вменяли административную статью о нарушении порядка проведения митинга, полицейские избивали во время анкетирования. У Александры был включен диктофон на запасном телефоне, и диктофонная запись впоследствии попала в СМИ.
рисунок А. Калужских, сделанный во время задержания (издание «Холод»), и фотография, сделанная несколькими годами ранее для издания «Петровка, 38»
Во время допроса и Александра, и пытающие ее полицейские, несмотря на асимметрию власти и различия в политической позиции и возрасте, прибегают тем не менее к одной и той же патриархальной логике аргументации. Ожидаемо, что полицейские воспринимают выход на митинг как покушение на общественный порядок. Но задержанная в свою очередь тоже обращается к представлениям о порядке, в котором сильные не должны бить слабых (в данном случае, мужчина – девушку).
«Сотрудница полиции: Е***утые вы. Вы е-б*-н*-т*-е.
Задержанная: Меня мужчина при вас избивает, и я е***утая, да?
Сотрудница полиции: Да. ДА! Вы б***ь живете в этой стране».
Фрагмент расшифровки аудиозаписи из «Братеево»
В этом примере видно, что в отличие от более узких систем аргументации, таких как миры «конвейера», легализма и профессионализма, аргументация с позиций силы не столько свойственна выражению каких-то конкретных позиций, сколько представляет некий ценностный фон, который проникает почти во все рассуждения.
«Я не знаю, как вежливо перефразировать фразу «всем все пофиг». Примерно так: никто не задумывается об этом. Потому что если есть какая-то накатанная колея, то по ней и ездят. Да, автозак – это еще с темой «воронков» по ночам. <...> И Москалькова, которая говорит: «Ох, автозаки с кондиционерами!» У меня нет претензий к Москальковой, у нее погоны на плечах, и я понимаю, что она человек системы. У нее нет других вариантов, кроме как сказать, что кондиционер в автозаке – это хорошо. А почему вообще автозак? Ей в принципе такая мысль не может прийти в голову. Поэтому просветительская деятельность – это самое главное. Я хочу, чтобы люди удивлялись, видя человека в наручниках и автозаки на улице. Как раньше наказание кнутами и водить по улицам голым в перьях, это такая же дикость. И наручники, и автозаки».
Алия, активистка, имеет опыт заключения
Мир этики, духовности
Еще одна логика аргументации при обсуждении насилия – мир этики. Это аргументы, подразумевающие духовное начало в человеке и ценность совместной жизни в одном мире с другими. Для таких аргументов важно отсутствие иерархии, симметричность в отношении оппонента, принцип «он такой же человек».
«С любимыми людьми так особо не хочется поступать. Мне же их жалко. А с другими людьми тоже не хочется, они же тоже чьи-то любимые люди».
Алена, участница фокус-групповой дискуссии
Этические аргументы апеллируют к ценности равного обращения ко всем (что не характерно, например, для аргументов мира патриархальности).
«Просто они над нами смеются как хотят. То есть они – люди, мы – не люди. Мы так, отбросы общества. Вот, что меня смущает. Они ведут себя погано, честно сказать. Там начальник ехидничает, смеется. То есть мы уже не люди. Да, мы бедно живем, у нас нет дома, ничего. Если у нас дома нет, то, значит, над нами можно издеваться».
Мария, мать задержанного
Критикуется «недостойное», «несправедливое», «бесчеловечное» поведение, нравственность становится основным мерилом.
«Это жажда публичного унижения, и это их точно не делает никакими ни смельчаками, ни героями тем более. Это делает их варварами. А видите ли, в чем дело: в нашей стране до сих пор используются варварские методы воспитания. У нас до сих пор бьют детей в семьях, а это преступление. Просто это такое же преступление, как когда муж лупит свою жену».
Элина, бывшая сотрудница МВД, психолог-криминалист
Человечность в практиках правоохранителей проявляется, согласно суждениям прошедших через систему, чаще всего в бытовых вопросах, мелочах: подать руку при выходе из автозака или принести лимонада с воли. Это доступные проявления добрососедства в условиях тотального института. Таким образом, суждения о справедливости, лежащие в поле этики, чаще относятся к низовому уровню взаимодействия. Иногда говорящие прямо указывают, что правоохранители на более низких должностях проявляют себя более человечно.
«[Соблюдает закон всегда] младший состав. Нормальные человеческие [законы]. Душа у человека. Когда просишь его что-нибудь, он тебе: «Ладно, на». Просто просьбу выполнить. Надо тебе попить, к примеру… Надо мне письмо отправить, а почтовый ящик он подойдет, ключом откроет. А другой скажет: «Не положено». Как не положено?! Я не на зоне, я свободный человек по закону. Почему я не могу сказать? Например, в санчасть не могу за таблетками или посудой сходить. «Не положено!» И все. Вот хотя бы эти вещи соблюдали».
Артур, имеет опыт заключения
Этичный подход к окружающим способствует выстраиванию соседских отношений, основанных на принципах общежития. Для некоторых заключенных этичное отношение не только к своим сокамерникам, но и к охранникам и администрации, максимизирует комфорт. Этика в данном случае – это осознанно используемый инструмент. Например, в цитате ниже Серафим описывает, как он добивался диетического питания в СИЗО. Вместо того чтобы идти на конфронтацию с начальником СИЗО, он солидаризируется с ним, соглашается, что проблема действительно существует, а затем предлагает конкретное решение и апеллирует к закону.
<...> Я говорю: «Начальник тюрьмы, ну неужели, Иван Иваныч, вам это интересно, вам это нужно?». Он говорит: «Мне денег же не дают». Я говорю: «Так понятно, что не дают. У нас никогда денег не дают, их нужно брать всегда». Я говорю: «Ну, сколько вы рапортов написали за последний год с просьбой выделить вам деньги на обеспечение тех требований, которые к вам предъявляет закон?»
Серафим, бывший сотрудник уголовного розыска, имеет опыт заключения
В связи с более значимыми событиями, например, в ситуациях насилия, воззвание пострадавшего к человеческому отношению остается без внимания. Поэтому часто в аргументах мира этики активно используется экспрессивная лексика и восклицательные предложения. Самые частые маркеры мира этики – это такие выражения, как «аморально», «бесчеловечно», «не по-человечески», «жизнь ломаете», «что же вы делаете». Это отчаянная апелляция к человеческому равенству в обращении к правоохранителю, обращение за помощью к тому, кто готов услышать.
«Есть мораль, я так считаю, она выше. И внутри, например, уже есть какой-то выбор человека. Хорошо, мы занимаем одну позицию, они занимают другую позицию, но мораль-то выше! <...> То есть, если ты за Путина и за это мнение, тебе это не дает никакого права бить человека, который стоит по другую сторону, если даже он, правда, какой-то плохой, он что-то там не то делает. Нет! Это все равно тебе не дает права бить человека или же производить какое-то насилие над ним. Это выше этого! Собственно говоря, так и зарождаются войны, нацизм. Если так рассуждать, что, если они – не люди, как мы решили, то мы можем с ними делать все, что хотим. Нет! Если мы их даже не считаем за людей, либо у нас с ними расходятся очень важные моменты, они все равно люди со своим мнением, а мы с другим мнением, и мы не можем как-то над ними издеваться или бить. Мораль выше, я так считаю».
Оксана, участница фокус-групповой дискуссии
В этической логике аргументации, как и в патриархальной, многие люди описывают идеал правоохранителя, схожего с милиционером Дядей Степой. Разница в том, что при обращении к этике акцент делается не на протекторате от милиционера, а на его деятельном желании обеспечивать благополучие людей.
«Если ты человек в погонах, ты должен людям помогать, помогать, а не так вот делать. Я не знаю, как таким людям объяснить что-то. Вот ты милиционер, у тебя тоже семья, ты должен пример показывать нашим мальчишкам. Да, ребятишки, вы неправильно что-то сделали, но не так же вот, например издеваться, чтобы бить по коленкам, по ушам или еще что-то. Это неправильно. Ну избили парней – все, нормально, дурь свою сбросили и нормально, как короли ходят. Это что, нормально что ли? Это, конечно, ненормально».
Мария, мать задержанного
Сложность построения отношений «человек – человек» между гражданином и правоохранителем эксперты как раз и объясняют наличием погон и мундира. Порой правоохранителям нужно выбрать между поддержкой порядка (мундиром) и помощью несправедливо пострадавшему. Это решение лежит в плоскости морали и нравственности, поэтому мы считаем его аргументом из мира этики.
«Вот моральная деградация и пошла. Ты умом понимаешь, что человек не виноват, но надо спасать дело. Надо спасать честь мундира. Это сплошь и рядом, к сожалению. И нужно обладать большим мужеством, чтобы сказать: «Я пришел к выводу о невиновности этого человека, его надо освобождать, его надо реабилитировать».
Борис, адвокат, бывший сотрудник МВД
Логика этической аргументации подразумевает личную человеческую ответственность за происходящее. Насилие не объясняется психологией или системой работы, это именно личностный выбор.
«В ИК был человек, начальник ЕПКТ непосредственно, который со мной вместе, как говорится, пайку ломал, и один последний патрон у нас с ним был, мы в один бушлат укутывались. Но в режим он, значит, меня забивал бейсбольной битой. А когда начальник убежал, он остался в колонии. «Пашк, ты прости меня, ты пойми». Я говорю: «Как я тебя могу понять?». «Приказ был, начальник». «Причем тут приказ? Ты, прежде всего, человек. И ты делаешь выбор сам». Мы сами делаем свой выбор, как нам жить.<...> Тебя никто не заставляет. Когда на тот свет мы придем, нам всем зададут один вопрос: почему ты так поступил? Ты не скажешь, что меня заставил он. Тебе зададут правильный вопрос: почему [именно] ты так поступил? То есть ты сам должен делать выбор. И вот это прежде всего должно быть».
Павел, имеет опыт заключения
Этические аргументы часто обозначаются как идеалистические, не применимые к жизни. Однако в них верят (как, например, в образ полицейского, помогающего всем одинаково), к ним апеллируют, так что это обоснование справедливости является востребованным. Более того, на уровне повседневных практик этические принципы способствуют облегчению давления и созданию очагов локальной соседской справедливости, добрососедства.
Вероятно, дефицит практического использования этических аргументов обусловлен сложностью производства «пособий» – материалов, помогающих лучше понять аргументы, взять их себе на вооружение (статьи и выступления в медиа, учебники, продукты популярной культуры и т.п.). В то время как в остальных выделенных нами мирах уже сложился определенный язык и довольно устойчивые логические конструкции, мир этики чаще оперирует восклицаниями и риторическими вопросами.
Аргументы мира этики, встречаясь с аргументами других миров, способны образовать перспективные союзы. Так, критика с позиций этики необходима легалистским позициям, чтобы закон отражал общественную норму и представления о морали. При совмещении аргументов из мира профессионализма и этики может выкристаллизоваться профессиональная этика, может появиться этический кодекс организации. Если противопоставлять аргументы из мира этики аргументам из мира «конвейера», можно показать, что человек важнее производственного процесса. Концепт сильной личности из мира психологизма может быть сглажен. При этом аргументы из мира этики, как уже было сказано, во многом подпитываются патриархальными установками.
Аргументы из мира этики и духовности зачастую респонденты используют как способ преодолеть те структурные социальные ограничения, которые они сами на себе чувствуют, и выйти к пониманию и солидарности. Насилие с точки зрения этики категорически неприемлемо, поскольку противоречит и угрожает его базовым ценностям.
Выводы
Отнесение ситуации насилия к полюсу дозволенного или недозволенного не может объясняться лишь принадлежностью респондента к той или иной социальной группе и степенью толерантности к насилию, присущей этой группе. Для выявления причин отнесения ситуации к полюсам дозволенности требуется понимание логики аргументации, которой пользуется респондент.
Из этой главы видно, насколько фрагментирована дискуссия о государственном насилии. Единого взгляда на пытки и на справедливость насилия в той или иной ситуации нет, вместо них мы выделили шесть различных логик аргументаций: индустриальную, психологическую, легалистскую, профессиональную, патриархальную и этическую.
Мир индустрии правоохранителей объясняет насилие «палочной» системой: правоохранитель ориентирован на достижение показателей любой ценой, в том числе насилием. Такой практический подход к объяснению государственного насилия «палками» позволяет относиться к нему как к обыденному явлению. При этом, если сам «конвейер» не способен различать людей в задержанных, заключенных и собственных сотрудниках, «обычные люди» нередко готовы увидеть людей в правоохранителях, сочувствуя бездушности их рабочих условий. Аргументы из мира индустрии описывают (не)справедливость, заданную этими рабочими условиями извне.
Есть и, напротив, внутреннее объяснение – аргументы из мира психического здоровья оказались довольно популярными в высказываниях. Психическое здоровье понимается в индивидуалистском ключе: как сила и целостность личности. Этот мир предполагает ценность психического здоровья и выбора моделей поведения, позволяющих «сохранить себя». В этих суждениях субъекты пыток нездоровы, то есть не способны себя контролировать. Но этот аргумент работает и против пострадавших: они «дрогнули». В рамках этой логики, если доводить ее до предела, люди, которые пережили пытки, сами виноваты в том, что попали в такую ситуацию, которая считается производным от индивидуальной воли, ряда неправильных индивидуальных выборов, независимых от обстоятельств.
Мир легализма апеллирует к четкости и всеобщности законов. Случаи с потенциальным насилием рассматриваются в соответствии с внешними определениями. Высшая ценность мира легализма – исчерпывающее определение события, позволяющего квалифицировать его как насилие или пытку. Однако соответствие закона внутренним установкам человека, а также принципы, по которым законы должны приниматься, остаются за скобками.
Логику аргументации, которую мы обозначили как мир профессионализма правоохранителей, можно назвать отчасти противостоящей логике мира «конвейера». Если в последней правоохранитель – это винтик в системе, то в мире профессионализма он обладатель навыков и квалификаций, а также тот, кто потенциально причастен к профессиональному сообществу. Физическое насилие часто порицается респондентами, использующими эту логику, как низкая квалификация, которая плохо продается на рынке правоохранительных услуг. Умение обойтись только психологическим насилием многие маркируют как профессионализм. Суждения о профессиональном цехе правоохранителей как точке сборки профессиональной этики отсутствуют, по-видимому, проигрывая по популярности высказываниям об условиях труда и отчетности правоохранителей.
Мир патриархальных ценностей, то есть безопасности общественного порядка, обнаруживается в высказываниях крайне часто. Патриархальные установки и стремление к общественному порядку нередко проникают и в другие логики аргументации. Обращение к патриархальной логике аргументации, с одной стороны, наделяет силой тех, кто готов воспринимать критические суждения этого мира, а с другой – выключает из поля зрения тех, кто не укладывается в общий порядок, не хочет или не может ему соответствовать. Особенно ощутимо это становится в ситуации, когда «патриархальной линейкой» измеряют пострадавших. Этим патриархальный мир отличается от мира этики. Несмотря на свою энергичность, укорененность и вездесущность, патриархальный мир не заменяет мир этических аргументов, хотя, вероятно, способен их усилить.
Последняя система аргументации обозначена нами как мир этики и духовности. Если предельно упростить, ее аргументы состоят в том, что высшей ценностью объявляется человеческая жизнь и достоинство вне зависимости от социальной роли и статуса человека. Ценность аргументов мира этики в том, что их применение – это своеобразная вера в будущее, причем совместное с оппонентом. Применяющий этическую логику аргументации видит в оппоненте полноценную личность и обращается к ней для совместной работы, действия. Это отличает аргументы этики от аргументов других миров, которые апеллируют в первую очередь к тому или иному порядку.
Уверенно о практически полном консенсусе респондентов можно говорить лишь в том случае, когда люди говорят о невозможности ничего изменить, о поломанности всей структуры, будь то какие-то конкретные институты или же социальные отношения, в которые включены те или иные социальные группы, о символической контаминации закона и правоохранительной системы и т.д. Кажется, что отчасти чувство невозможности что-либо изменить связано с отсутствием «социального клея» как между теми, кто придерживается разных логик аргументаций, так и между людьми в целом. Так, с одной стороны, патриархальный мир справедливости способен образовывать устойчивые союзы со всеми другими мирами, а с другой – в этом мире достаточно часто оправдывают насилие по отношению к «неправильным людям». Мир легализма, напротив, является универсальным, но часто не предполагает эмпатии и солидарности, а также оказывается в некотором смысле контаминированным действиями законотворческой, правоохранительной и судебной систем, и в результате доверие к нему ставится под вопрос.
Перспективным, с нашей точки зрения, является мир этики, который предполагает одновременно просветительское и критическое начало в отношении других миров. Он имеет солидаризующую функцию исходя из предположения об универсальной ценности человеческой жизни и достойном отношении к каждому. Аргументы из мира этики тем не менее не очень популярны, возможно, из-за неутилитарности, которую легко критиковать с позиций любого другого мира. Для того чтобы действительно использовать этику как инструмент построения солидарности, профессиональным сообществам необходимо увеличить репрезентацию этой логики аргументации и сделать ее нормативной.
Для облегчения задачи читателя мы представили, как могли бы работать миры справедливости в «концентрированном виде» в чате:
заключение
В результате нашего исследования можно сделать вывод, что рутинность государственного насилия, то есть укорененность практик насилия в работе и структуре правоохранительных институтов, а также устойчивость аргументов, подтверждающих дозволенность насилия, действительно представляет собой проблему. Насилие и пытки усугубляют уязвимости в обществе, лишают широкий круг людей ресурсов и способности действовать самостоятельно, загрязняют идентичности непосредственных участников ситуации и за ее пределами. В результате ситуаций насилия и пыток обостряется оппозиция человека и правоохранительной системы, что снижает шансы продуктивного взаимодействия, а насильственные практики еще больше рутинизируются.
Можно выделить несколько механизмов такой рутинизации. В частности, переживание опыта насилия влияет на самовосприятие человека и выстраивает невидимый барьер между ним и окружающим миром (в том числе семьей, коллегами, привычной повседневностью). Многие люди, столкнувшиеся с пытками, чувствуют себя сломанными, навсегда измененными, потерявшими контроль над собственной жизнью. Насилие и пытки также влияют на тех, кто не участвовал в ситуации: родственников и близких, профессиональных помощников пострадавшим, на самих правоохранителей – все сталкиваются с моральной контаминацией. Свое бесправие, бессилие, неспособность бороться с несправедливой системой могут испытывать на себе даже те, кто столкнулся с пыткой только в тексте новостей.
Степень уязвимости перед правоохранителями может зависеть от характеристик человека: возраста, пола, внешности, национальности, сексуальности, политической позиции и др. При этом трудно указать на какую-то единую систему, поскольку уязвимости могут пересекаться и работать по-разному в зависимости от внешних обстоятельств.
Возможность пережить государственное насилие с наименьшими потерями зависит от шансов проявить агентность, то есть решать за себя и действовать. Проявлять ее человеку, столкнувшемуся с системой, тяжело, поскольку на стороне системы всегда есть преимущество силы. В результате столкновения скудеют ресурсы человека: может пропасть работа, ухудшается физическое и психологическое здоровье, теряются социальные связи и т.п. И бороться становится сложнее.
При этом проблема государственного насилия отражается не только на задержанных и заключенных, но и на сотрудниках силовых органов. Функционирование тотального института правоохранительной системы, что наиболее заметно в СИЗО и колониях, представляет общую проблему для всех ее участников. Обе группы вынуждены существовать в закрытой от внешнего мира среде, в условиях жестких иерархий и нехватки материальных ценностей, а их жизненные шансы часто ограничены. В результате пребывания в тюрьме в любой роли человек приобретает стигму, отделяющую его от «нормальных» людей.
Возвращение в «нормальность» после столкновения с государственным насилием, тем более после пребывания в тотальном институте, – сложная задача. Однако даже в тех случаях, когда успеха в изменении ситуации, выражающегося в продвижении дела, улучшении условий содержания, прекращении истязаний и т.д. достичь не удается, само ощущение права на успех и восприятие государственного насилия как ненормального, или недозволенного, помогают сохранить агентность человеку. Восприятие насилия как недозволенного может присутствовать у человека и до столкновения с системой, а может быть получено, например, из бесед с правозащитником, другим заключенным, чтения каких-либо материалов и т.п. Важно, чтобы различные аргументы о несправедливости государственного насилия были слышны. Мы считаем, что для борьбы с государственным насилием и его эффектами может быть полезным, чтобы взгляды с наибольшей «чувствительностью», то есть способностью аргументированно указать на ту или иную границу между дозволенным и недозволенным, могли находить общественную поддержку и распространяться.
Определения недозволенного и аргументы о несправедливости насилия значительно варьируются.
Так, например, определяя пытку, люди обращают внимание на широкий спектр черт: от наличия цели получить показания до продолжительности воздействия на человека.
Что можно сказать про перспективы общественной дискуссии о государственном насилии в ситуации многообразия определений? Уже сейчас существуют истории насилия, которые на слуху, вызвали резонанс в обществе. Это актуальные примеры, которые вспоминают в связи с данной темой (независимо от позиции поддержки или порицания), что говорит о наличии общего поля для спора и обсуждения.
Необходимость обсуждать недозволенность насилия направляет нас в область понятий о справедливости и их публичного представления. Мы обнаружили несколько наборов аргументов о справедливости и несправедливости государственного насилия, которые обозначили как различные миры справедливости. Например, популярным оказался мир психологизма, где справедливость связана со способностью к самоконтролю. Переход за грань дозволенного здесь объясняется психологической слабостью либо агрессора, либо пострадавшего. Такое объяснение, однако, эффективно работает на сохранение статуса-кво, что предполагает «индивидуальное лечение», а не системную работу над проблемой насилия.
Другой популярный мир – легализм, где вопрос справедливости решается ссылкой на закон. Такая ссылка позволяет четко препарировать случившиеся ситуации, но сужает возможность для дискуссии: с определениями сложно спорить. Кроме того, есть аргументы из мира профессионализма правоохранителей, где справедливость или несправедливость приравнивается к соответствию или несоответствию профессиональным качествам. При этом понимание желательных качеств кардинально различается. Некоторые хорошим профессионалом считают того, кто без лишних шума и пыли добивается своего, даже если для этого приходится использовать насилие, тем более такое «гуманное», как психологическое. Другие, напротив, видят профессионализм правоохранителя в его соответствии образу незаметного охранника граждан. В любом случае аргументы из мира «конвейера» правоохранителей о необходимости много и работать и «делать палки» звучат намного чаще, чем апелляция к профессиональным навыкам кадрового корпуса. Соответственно, нельзя говорить о проблематизации профессиональной этики правоохранителей – по сравнению с «палками» к ней практически не обращаются.
В то же время можно говорить о вакантном месте общего основания для диалога выделенных нами миров – это место мира этики, межчеловеческого общения. Справедливость в выделенных нами этических аргументах постулируется не той или иной ролью или порядком (профессионал, прилежный работник, здоровая личность, закон, безопасность), а способностью выстроить отношения «человек – человек». Использование аргументов из мира этики предполагает наличие общей ценности человеческой жизни у оппонентов даже в ситуации насилия. Несмотря на то что люди часто апеллируют к этому пониманию справедливости, его пока трудно назвать нормативным, поскольку по сравнению с другими мирами этика не прибегает к утилитарности и разумности, так что аргументы из этого мира многим могут казаться излишне идеалистическими. В результате к ним прибегают скорее в форме крика о помощи или восклицания «в никуда», и на данный момент более приемлемым объяснением является принадлежащее к любому другому миру.
Аргументы из разных миров не высказываются обособленно. Каждый человек, как правило, использует несколько систем аргументации. К тому же существуют широко распространенные ценности: так, почти с любым типом аргумента идет объяснение из патриархального мира, апеллирующее к безопасности и поддержанию иерархически устроенного общественного порядка. Сейчас подобная аргументация понятна и привычна в обществе, что делает ее утилитарным инструментом для налаживания доверия в общественном диалоге. Однако адекватным языком обсуждения насилия в ближайшее время, по-видимому, будет этика, хотя сейчас эти аргументы довольно маргинальны, связаны с ностальгией и почти не используются экспертами-правозащитниками.
Реализации этических аргументов на практике, их принятию противоположными сторонами спора могут способствовать ситуации соседства – пространственной, ролевой и социально-экономической близости. Мы показали, что, хотя тотальный институт правоохранительного учреждения работает на воспроизводство разделения, внутри него можно обнаружить некоторые формы добрососедских отношений между правоохранителями и задержанными/заключенными, предпосылки к взаимопониманию. На правоохранителей, занимающих невысокие должности, и на задержанных и заключенных можно смотреть как на людей с противоположными ролями, но в то же время обладающих общей человечностью и похожими условиями жизни. Ростки солидарности, реализующиеся на уровне «человек – человек», стоит бережно изучать, делать видимыми и поддерживать.
приложение
методология исследования
Гайды Для каждой группы респондентов составлялся отдельный гайд интервью, который состоял из 4–5 блоков тематических вопросов. В случае если отдельные вопросы или блок вопросов оказывался нерелевантным для респондента (например, наш собеседник не содержался в ИВС), то такие вопросы пропускались. Так как исследовательская команда работала в рамках глубинных интервью, то вопросы могли корректироваться по ходу беседы – исследователи могли видоизменять конкретные формулировки, пропускать и уточнять общие вопросы или задавать дополнительные. Далее приведены гайды интервью с респондентами, по отношению к которым было применено насилие со стороны сотрудников правоохранительных органов (то есть с пострадавшими), их родственниками и близкими, а также экспертами. В гайдах обозначены тематические блоки вопросов, в рамках которых проходило интервью. В качестве примеров приведены конкретные вопросы, которые звучали в беседе. Гайд интервью с экспертами использовался и в личных, и в групповом интервью (фокус-групповой дискуссии). Гайд интервью с пострадавшими от насилия со стороны сотрудников правоохранительной системы Биография, среда социализации. Примеры вопросов. Расскажите, пожалуйста, о себе. Сколько вам лет, чем вы занимаетесь, в каком городе сейчас живете? Расскажите про вашу семью. Какие у вас отношения с родителями? Есть ли у вас братья, сестры? Есть ли у вас дети? Где вы учились или работали? Случалось ли вам прежде иметь дело с правоохранительными органами? Обстоятельства взаимодействия с правоохранительной системой, в рамках которого произошла ситуация насилия. Задержание. Примеры вопросов. Расскажите, пожалуйста, когда и при каких обстоятельствах вы были задержаны? Где вы находились? Что больше всего запомнилось из окружающего пространства? Отделение полиции. Примеры вопросов. Что происходило в отделении? Как с вами обращались сотрудники? Помните ли, какие ощущения вы испытывали тогда? Было ли что-то, что больше всего вас удивило или показалось странным, ненормальным? ИВС. Примеры вопросов. Когда вы оказались в ИВС, был ли какой-то разговор с сотрудниками МВД в начале? Как он проходил? Сколько людей находилось с вами в одной камере? Какие были условия внутри? Какие отношения складывались между вами? Что вы можете рассказать про сотрудников ИВС? Что они делали? Как вели себя? СИЗО. Примеры вопросов. Что вам больше всего запомнилось из камеры/камер, в которых вы находились? Предметы мебели? Освещение? Запахи? Как вам кажется, от чего зависит то, насколько трудно человеку в СИЗО? Можно ли сделать что-то, чтобы избежать чрезмерных трудностей? От чего это зависит? Колония. Примеры вопросов. Расскажите о том, что происходило, когда вы приехали в колонию. Как вас встречали? Какие процедуры вам пришлось пройти? Был ли какой-то разговор с сотрудниками колонии? Есть ли у сотрудников ФСИН какие-либо способы воздействия на заключенного? В каких случаях они их чаще всего применяют? Обстоятельства насилия. Примеры вопросов. Кто осуществлял насилие? Как они оправдывали свои действия? Как вы думаете, почему на самом деле сотрудники совершают насилие? Кто был свидетелем происходящего? Как вели себя окружающие? Как вы думаете, произошедшее сказалось на отношение ваших сокамерников к вам? Сотрудников к вам? Вы считаете произошедшее пыткой? Недозволенным отношением? Почему да/нет? Освобождение из отделения полиции/ИВС/СИЗО/колонии. Примеры вопросов. Сложно ли было вернуться к обычной жизни? Если да, то что было сложно? С какими препятствиями сталкивались? Что вам помогало? Рассказывали ли вы свою историю семье, друзьям, знакомым? Обращение за помощью или правовой защитой. Примеры вопросов. Обращались ли вы за помощью? Если да, то в какой момент вы задумались о том, чтобы обратиться куда-то? Что побудило вас обратиться? Заключительные вопросы. Примеры вопросов. Что еще помогло бы вам в той ситуации, которая случилась с вами? Какая поддержка, на ваш взгляд, необходима тем, кто пережил подобное? Как вы считаете, полиция сейчас лучше или хуже обращается с задержанными, чем раньше? Почему вы так считаете? Гайд интервью с родственниками и близкими пострадавших от насилия со стороны сотрудников правоохранительной системы Биография, среда социализации. Примеры вопросов. Расскажите, пожалуйста, о себе. Расскажите немного о вашем близком. Кем он(а) вам приходится? Где он(а) живет (жил/жила), какая у него (нее) семья, образование, работа? Какие у вас отношения? Нормально ли для вас обращаться друг к другу за помощью? Обстоятельства взаимодействия с правоохранительной системой, в рамках которого произошла ситуация насилия. Обстоятельства насилия. Примеры вопросов. Расскажите, пожалуйста, что вы знаете об этой истории: что тогда произошло? Как и от кого вы узнали о произошедшем? Вы обсуждали эту ситуацию с самим(ой) пострадавшим(ей)? Задержание. Примеры вопросов. Как задержали вашего близкого? Как вы об этом узнали? Полицейский участок. Примеры вопросов. Как ваш близкий описывал отношение к себе со стороны правоохранителей в месте, куда его (ее) привезли? ИВС, СИЗО, колония. Примеры вопросов. Насколько вы и ваш близкий были готовы к тому, что ему (ей) объявят такую меру пресечения? Обращались ли вы к кому-то на этапе начала следствия, например, к правозащитникам? Если да, то по каким вопросам? Расскажите, когда после заключения вы в первый раз увиделись. Общались ли вы с членами семьи других заключенных? Освобождение из участка/ИВС/СИЗО/колонии. Примеры вопросов. Изменились или ваши отношения после этой истории? Как вы думаете, почему? Как вели себя окружающие: родственники, знакомые, коллеги? Насколько вашему близкому было сложно вернуться к обычной жизни? Что ему (ей) помогало? Обращение за помощью или правозащитой. Примеры вопросов. Расскажите, что побудило вашего близкого обратиться за помощью? Опишите, как это происходило. Были ли вы вовлечены в это? Знали ли вы до этого случая про правозащитные организации? Проводилось ли судебное разбирательство? Заключительные вопросы. Примеры вопросов. Что еще помогло бы вам в той ситуации? Какая поддержка, на ваш взгляд, необходима тем, кто пережил пытки? Как, по вашему мнению, сотрудники правоохранительных органов должны обращаться с заключенными в идеале? Если бы у вас была возможность что-то поменять в системе, что вам кажется важным сделать, учесть? Гайд интервью с экспертами Бэкграунд, сфера экспертизы. Примеры вопросов. Расскажите, пожалуйста, о себе. Сколько вам лет? Какое у вас образование? Как давно Вы работаете в этой сфере? Взаимодействие с людьми, находящимися в контакте с правоохранительными органами (задержанные, обвиняемые, заключенные, их родственники и т.д.). Общие вопросы о работе. Примеры вопросов. В чем заключается сейчас ваша работа? Кто ваши подопечные/клиенты? Как для вас выглядит результат успешной работы? Есть ли у вас возможность выбирать кейсы, с которыми вы работаете? Если да, то на что вы смотрите? Есть ли кейс, который вы никогда не возьмете? Почему? Есть ли кейс, который возьмете даже с полной загрузкой? Взаимодействуете ли вы как-либо с сотрудниками правоохранительных органов? Случаи работы с задержанным/заключенным, прошедшим через применение насилия. Примеры вопросов. Расскажите, пожалуйста, о каком-нибудь кейсе работы с задержанным/заключенным из вашей недавней практики, в котором происходило насилие со стороны сотрудников правоохранительных органов. С чем человек к вам обратился? В чем заключалась ваша помощь этому человеку? Была ли в данном случае какой-то особенной цель вашей работы? Как проходила ваша работа? Через какие процедуры вы проходили с подопечным? Какие отношения у вас сложились с подопечным? Общие вопросы о случаях применения насилия. Примеры вопросов. Как вам кажется, от чего зависит то, насколько трудно человеку в СИЗО? Можно ли сделать что-то, чтобы избежать чрезмерных трудностей? От чего это зависит? Могут ли сотрудники повлиять на то, как задержанные/заключенные относятся друг к другу, как себя ведут? А наоборот? Могут ли задержанные/заключенные как-то изменить положение дел? Если да, они пытаются? Если нет, то почему, как вы думаете? Обсуждение медиа-кейсов (см. гайд для фокус-групповых дискуссий). Заключительные вопросы. Примеры вопросов. Как вы оцениваете ситуацию с применением силы в полиции/ФСИН сегодня? Что влияет на эту ситуацию? Изменились ли за последние годы причины обращений по поводу пребывания в полиции/системе ФСИН? Есть ли у вас ощущение, что система меняется?
Как подбирались и составлялись кейсы для интервью и фокус-групп Фокус-групповые дискуссии с людьми, которые не обладают непосредственным опытом столкновения с правоохранительными органами, строились вокруг обсуждений пяти медиа-кейсов, которые были подобраны таким образом, чтобы отразить ситуации применения насилия в разных контекстах (на улице, при задержании, в полицейском отделении, СИЗО, колонии), разными методами (психологическое давление и физическое насилие), по отношению к людям из разных социальных слоев и в разных ситуациях. Кроме этого, один из обсуждаемых случаев демонстрировал случай применения насилия по отношению к полицейским. Все случаи, кроме одного, доступны в публичном пространстве. Один случай был заимствован из рабочего протокола Команды против пыток, который составлялся на базе слов потерпевшей от насилия. Для ознакомления с кейсами всем участникам фокус-группы в реальном времени демонстрировался текст, видео- или аудиозапись, после чего исследователь задавал вопросы по каждому кейсу в отдельности. Гайд фокус-групповых дискуссий, как и остальные гайды, предполагал возможность подстройки под конкретные ситуации взаимодействия с собеседниками. Как и в случае индивидуальных интервью, исследователь имел право корректировать, добавлять и пропускать отдельные вопросы.
Общий список кейсов по типам случаев (рабочие названия) “Снежки в правоохранителей” “Насилие по причине сопротивления: женщина с ребенком” “Пытка в колонии: дыба” “Недозволенное обращение в отделе полиции: Братеево” “Случай, где может быть реальное правонарушение: терроризм” Кейсы и вопросы одинаковы для 4 категорий респондентов: Эксперты “Обыватели” Правоохранители Пострадавшие/Родственники – исходя из ситуационной возможности Общий блок вопросов для всех кейсов Цель: Отношение к ситуации, что/кого в ней выделяет, как интерпретирует, с кем ассоциирует себя, как видит аргументы обеих сторон Как вы на это реагируете? Что вы хотите с этим делать? Что вы думаете об этом отрывке? Что для вас здесь наиболее значимо? Почему? Что и почему там происходило, на ваш взгляд? Почему … (гражданин/гражданка/граждане/заключенный/задержанный - выбираем нейтральное по контексту) вел(-и) себя так? Почему полицейские/… вели себя так? Могли ли участники как-то избежать этой ситуации? Часто ли такие вещи происходят? Почему? Насколько справедливо происходящее со всеми участниками? Почему? Как бы вы действовали на месте каждого из участников? Какие последствия такие случаи могут иметь для общества? Доп. вопросы для правоохранителей: Проявляются ли здесь навыки идеального полицейского (см. записанное при ответах на блок “Работа с задержанными/заключенными”)? Правоохранитель здесь следует совету… (см. совет новичкам)? Если в ходе беседы интервьюер записал какие-то принципы, правила, ценности и т.п. - то: Вы сказали, что… В этой ситуации это применимо? Вопросы для обсуждения после представления всех кейсов: Можно ли назвать произошедшее насилием? Недозволенным отношением? Пытками? Что именно из всего произошедшего является таковым? Почему вы так считаете? Гайд фокус-групповых дискуссий с людьми, которые не имеют опыта взаимодействия с правоохранительными органами Биография участников. Примеры вопросов. Какая ваша профессия и образование? Где вы живете, сколько вам лет? Опыт общения и отношение к правоохранительным органам в целом. Примеры вопросов. Случалось ли вам когда-либо иметь дело с полицией? Когда и при каких обстоятельствах это происходило? Как вам кажется, в чем заключается роль полиции и правоохранителей сегодня? Насколько они справляются с этой ролью? Вы всегда так думали или ваше отношение к полиции раньше было другим? Если так, то что его изменило? Опыт ситуаций насилия и отношение к насилию. Примеры вопросов. Опишите свое отношение к насилию в целом. Как вам кажется, в современной России какое у людей отношение к насилию, если брать в среднем? Были ли вы когда-либо непосредственным свидетелем каких-то неприемлемых форм обращения со стороны полиции? Как и что происходило? К кому применялось насилие? Как вам кажется, почему они так делали? Что вы делали в этой ситуации? Считаете ли вы, что они правильно поступили в той ситуации? Обсуждение медиа-кейсов. Примеры вопросов. Как вы думаете, что происходит? Что вы думаете об этом? Как вам кажется, насколько адекватно/правильно повели себя все участники? Как вы думаете, кто-то жаловался на произошедшее? Что бы вы могли посоветовать человеку, который не хочет быть избитым при задержании/в отделе/в месте отбывания наказания? Есть ли какие-то способы избежать этого? Отношение к людям, имеющим опыт заключения. Примеры вопросов. Как вы считаете, нужно ли помогать людям, когда они находятся в местах лишения свободы? Если да, то почему? Если нет, то почему? Заключительные вопросы. Примеры вопросов. Как, на ваш взгляд, сотрудники правоохранительных органов должны обращаться с задержанными/заключенными в идеале? Как вам кажется, нужно ли что-то менять в работе правоохранительной системы? Что именно и почему?
Схема сбора данных (рекрутинг) и получение доступа к полю Подбор информантов с опытом инкарцерации и их близких осуществлялся в несколько итераций и с помощью разных каналов рекрутирования. На первом этапе респонденты рекрутировались благодаря содействию некоммерческой организации в области борьбы с пытками. К участию в исследовании приглашались люди, которые самостоятельно обращались в государственные органы и некоммерческие организации, обозначая обращение с собой со стороны органов правопорядка как насилие/пытки/неподобающее (недозволенное, недопустимое, незаконное) отношение. Задачей этого первого этапа состояла в том, чтобы не ограничивать отбор респондентов заранее заданными характеристиками и предположениями относительно них, а отталкиваться от полевого опыта таким образом, чтобы включить в исследование наиболее полный набор встречающихся случаев (для достоверного описания явления). Далее информанты рекрутировались посредством метода снежного кома – с использованием социальных связей исследователей и путем размещения приглашения участию в исследовании в социальных сетях. Этим способом привлекались респонденты с опытом пребывания в правоохранительной системе (ОВД, СИЗО, исправительные колонии), вне зависимости от того, заявляли ли они о пытках, жестоком обращении в отношении них. Таким образом, предполагалось снизить степень смещения выборки в пользу тех задержанных, которые сотрудничают с правозащитными организациями, и тем самым расширить выборку исследования. Однако этим путем удалось рекрутировать лишь небольшое число информантов, так что выборка исследования существенно смещена в сторону тех пострадавших и их родственников, которые заявили о факте пыток и недозволенного отношения со стороны сотрудников правоохранительной системы, и добиваются признания этого факта в суде. Информанты с опытом работы в правоохранительной системе также рекрутировались посредством личных социальных связей исследователей, методом снежного кома и через размещение приглашения к участию в исследовании в социальных сетях, тематических сообществах, форумах сотрудников полиции и ФСИН. Важно отметить, что при рекрутинге этой группы информантов мы столкнулись с наибольшим количеством отказов от участия в исследовании, из чего можно сделать вывод о крайней закрытости этого профессионального сообщества от посторонних. На начальной стадии рекрутинга экспертов составлялся перечень сфер, в которых могут быть заняты другие профессионалы, работающие с людьми, пережившими насилие от сотрудников полиции и/или системы исправительных учреждений. Затем эксперты рекрутировались напрямую, через содействие правозащитных организаций, социальные связи исследовательской команды и социальные сети. Перечень регионов, представленных опрошенными респондентами, отображен ниже.
Схема анализа данных Говоря о соотношении теории и эмпирического материала, мы следовали абдуктивному подходу к сбору и анализу данных, согласно которому мы развивали новые концепты и идеи, способы объяснения, опираясь на находки в ходе полевой работы, не ограниченные уже существующим знанием. При работе с теорией мы, с одной стороны, определяли, как собранные данные поддерживали уже существующие теории, а с другой стороны, рассматривали, в чем эти теории ограничены и как они могли бы быть развиты в целях расширения знания об изучаемом феномене. Таким образом, итоговые выводы и интерпретации были получены в результате множественных итераций между существующими теориями и собранными данными в целях поиска наиболее адекватного объяснения реальности. Данные интервью и фокус групп (транскрипты) кодировались несколькими членами исследовательской команды. При разработке кодов использовался абдуктивный подход: сначала разрабатывалась общая структура кодов, затем происходило кодирование, затем происходила корректировка кодов и т.д. Всего было сделано три итерации «коды – данные», также проводились сессии для согласования интерпретаций кодировщиков.
Список литературы Барсукова С.Ю. Реципрокные взаимодействия. Сущность, функции, специфика // Социологические исследования. 2004. № 9. С. 20–30. Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости: очерки социологии градов / под ред. Н.Е. Копосова. М.: Новое литературное обозрение, 2013. 576 с. Бочаров Т.Ю., Моисеева Е.Н. Быть адвокатом в России: социологическое исследование профессии. СПб.: Европейский университет в Санкт- Петербурге, 2017. 278 с. Гофман И. Стигма: Заметки об управлении испорченной идентичностью. Часть 1. Стигма и социальная идентичность. Часть 2. Контроль над информацией и социальная идентичность / пер. М.С. Добряковой. URL: https://www.hse.ru/data/2011/11/15/1272895702/Goffman_stigma.pdf Гоффман Э. Тотальные институты / под ред. А. Корбута. М.: Элементарные формы, 2019. 464 с. Гудков Л.Д., Зоркая Н.А., Кочергина Е.В. Пытки в России: распространенность явления и отношение общества к проблеме. М.: Левада-Центр, 2019. URL: https://pytkam.net/wp-content/uploads/2020/09/analiticheskiy_otchet_final-2.pdf Койл Э. Подход к управлению тюрьмой с позиций прав человека. Пособие для тюремного персонала. Лондон: Международный центр тюремных исследований. URL: https://www.prisonstudies.org/sites/default/files/resources/downloads/russian.pdf Пэллот Дж. ГУЛАГ как горнило российской пенитенциарной системы ХХI века // Феномен ГУЛАГа: интерпретации, сравнения, исторический контекст / под ред. М. Дэвида-Фокса. СПб.: Academic Studies Press, 2020. 632 с. Рунова К.А. «Неуместная» гуманность: как работают врачи в пенитенциарной системе России // Журнал исследований социальной политики. 2019. Т. 17. № 3. С. 345–358. Урусов А.А. Характеристика осужденных, отбывающих наказание в исправительных колониях // Вестник Сибирского юридического института МВД России. 2020. № 3. С. 141-146. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/harakteristika-osuzhdennyh-otbyvayuschih-nakazanie-v-ispravitelnyh-koloniyah Фуко М. Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы. М.: Ad Marginem, 2016. 383 с. Blakeley R., Raphael S. Accountability, denial and the future-proofing of British torture. International Affairs, 2020, vol. 96, iss. 3, pp. 691–709. URL: https://doi.org/10.1093/ia/iiaa017 Caliandro A. Digital methods for ethnography: Analytical concepts for ethnographers exploring social media environments. Journal of Contemporary Ethnography, 2018, vol. 47, iss. 5, pp. 551–578. URL: https://doi.org/10.1177/0891241617702960 Crozier B. Torture: Cancer of Democracy. France and Algeria 1954–62. International Affairs, 1963, vol. 39, iss. 4, p. 598. URL: https://doi.org/10.2307/2609237 De Waal C. Peirce: A Guide for the Perplexed. London, Bloomsbury, 2013, 200 p. Ellis R. Prisons as porous institutions. Theory and Society, 2021, vol. 50, iss. 2, pp. 175–199. Hajjar L. Torture: A Sociology of Violence and Human Rights. Routledge, 2013, 96 p. Haslam N. Dehumanization: An Integrative Review. Personality and Social Psychology Review, 2006, vol. 10, iss. 3, pp. 252–264. URL: https://doi.org/10.1207/s15327957pspr1003_4 Keene D.E., Smoyer A.B., Blankenship K.M. Stigma, housing and identity after prison. The Sociological Review, 2018, vol. 66, iss. 4, pp. 799–815. URL: https://doi.org/10.1177/0038026118777447 Maček I. (ed.). Engaging Violence: Trauma, memory and representation (1st ed.). London, Routledge, 2014, 214 p. URL: https://doi.org/10.4324/9780203490778 McLean K., Wolfe S.E., Rojek J. et al. Police Officers as Warriors or Guardians: Empirical Reality or Intriguing Rhetoric? Justice Quarterly, 2020, vol. 37, iss. 6, pp. 1096–1118. URL: https://doi.org/10.1080/07418825.2018.1533031 Morgan D.L. Focus groups and social interaction. In: Gubrium J.F., Holstein J.A. (eds.) The SAGE Handbook of Interview Research (2nd ed.). Thousand Oaks, CA, SAGE, 2012, pp. 161–176. Paavola S. Abduction as a logic and methodology of discovery: The importance of strategies. Foundation of Science, 2004, vol. 9, pp.: 267–283. URL: https://doi.org/10.1023/B:FODA.0000042843.48932.25 Pallot J. Russia’s Penal Peripheries: Space, Place, and Penalty in Soviet and Post-Soviet Russia. Transactions of the Institute of British Geographers, 2005, vol. 30, no. 1, pp. 98–112. Pallot J., Piacentini L. Geography, Gender, and Punishment. The Experience of Women in Carceral Russia. Oxford, Oxford University press, 2012, 290 p. Rejali D. Torture and Democracy. Princeton, Princeton University Press, 2009, 880 p. Tavory I., Timmermans S. Abductive Analysis: Theorizing Qualitative Research. Chicago, IL, The University of Chicago Press, 2014, 176 p. Traianou A. The Centrality of Ethics in Qualitative Research. In: Leavy P. (ed.) The Oxford Handbook of Qualitative Research. Oxford, Oxford university press, 2014, pp. 62–79. Vagle M.D. Crafting Phenomenological Research. Walnut Creek, CA, Left Coast Press, 2014, 176 p.
Пострадавшие от насилия (обратившиеся к правозащитникам) и люди с опытом задержания, заключения и их близкие
Сотрудники МВД,
ФСИН
Обыватели
Эксперты
Moscow and Moscow region
Moscow and
Moscow region
Moscow and
Moscow region
Moscow and
Moscow region
Saint Petersburg and Leningrad region
Saint Petersburg and Leningrad region
Saint Petersburg and Leningrad region
Saint Petersburg and Leningrad region
Kabardino-Balkarian Republic
Volgograd region
Vladimir region
Vladimir region
Krasnodar region
Vologda region
Volgograd region
Krasnodar region
Nizhny Novgorod region
Ivanovo region
Krasnoyarsk region
Nizhny Novgorod region
Orenburg region
Krasnodar region
Orenburg region
Novosibirsk region
Republic of Bashkortostan
Murmansk region
Republic of Tatarstan
Orenburg region
Republic of Dagestan
Republic of Adygea
Saratov region
Perm region
Republic of Tatarstan
Tambov region
Sverdlovsk region
Rostov region
Chelyabinsk region
Khanty-Mansiysk Autonomous Okrug
Chelyabinsk region
Chechen Republic
Chelyabinsk region
Yamalo-Nenets Autonomous Okrug
подписаться на новости об исследованиях
